В объятьях олигарха

— А что мне делать? Ничего не собираюсь… Честно говоря, раньше подумывала устроить ему напоследок такую гадость, чтобы навек запомнил. Увы, не в моих это силах. У нас с тобой, миленький, одна дорога — в клинику Патиссона.

Сказала без горечи, даже с лукавым блеском в глазах. Может, действовала травка, а может, была мудрее, чем я о ней думал. У меня тоже от пары затяжек приятно посветлело в башке.

— Почему ты думаешь, что нас заберут в клинику?

— Не думаю, знаю. Тебя чуть попозже, меня чуть раньше. Я подслушала. Доктор два дня его обхаживал, чтобы тебя немедленно отправить, но Оболдуй уперся. Он тебя еще не на полную катушку раскрутил. Пока книгу пишешь, это время твое. Наслаждайся. А я уже отрезанный ломоть. Может, у нас последнее свидание, а ты, видишь, как смалодушничал. Но я тебя не виню. Против адского зелья никто не устоит.

— А в клинике что с нами сделают?

— Ничего особенного. Примерно то же, что здесь. Сперва опыты, потом разборка на органы. Если они в порядке.

— Какие опыты?

— О-о, Герман Исакович гений. Он из людей производит таких маленьких послушных зверьков. Или наоборот, злобных неуправляемых тварей, зомби. Зависит от спроса, от количества заявок. У него экспорт по всему миру.

— Иза, ты бредишь?

— Я — нет. Витя, неужто до сих пор в облаках витаешь? Протри свои слепенькие глазки. После того, что ты натворил, у тебя не осталось ни единого шанса. Впрочем, его и раньше не было. Кто угодил в эти сети, тот обречен.

Беззаботность, легкий тон, с каким она произносила страшные, в сущности, слова, могли, конечно, свидетельствовать об умственном повреждении, но я не сомневался, что она права. Мы все теперь жили на острове доктора Моро, раскинувшемся между пяти морей.

— По–твоему выходит, нам надо сидеть и покорно ждать, пока за нами придут?

— Почему? Можешь потрепыхаться. Патиссон обожает, когда трепыхаются. Он это называет «живучая протоплазма, с хорошим резервом сопротивляемости». Ему это в кайф как ученому… Мы с тобой сами виноваты, любимый.

— В чем?

— За легкими денежками погнались, а они даром не даются.

Обманутый ее откровенностью и какой–то новой, чисто человеческой расположенностью ко мне, я задал неосторожный вопрос:

— Иза, если все так плохо, то скажи хоть, что с Лизой?

— Зачем тебе?

— Веришь или нет, совесть замучила. Ведь она может невинно пострадать из–за моего безрассудства.

Окинула ледяным взглядом, из которого мигом исчезли все сантименты.

— Забудь об этой сучке. Я же говорила, Оболдуй ее для себя выращивал. Видел, как сластена слизывает мороженое потихонечку?.. Ты только ускорил процесс. Лизку он теперь дрючит во все дырки. Потом отдаст нукерам, чтобы посмотреть, как она извивается. Потом к Патиссону. Там все и встретимся, если повезет.

С жадностью я докурил сигарету. Не хотелось больше ни о чем разговаривать. Не хотелось даже знать, правду она говорит или по своей зловредности делает мне побольнее. От острого осознания своей беспомощности я словно таял, уменьшался в размерах, как медуза на берегу.

— Никак загрустил, любимый. — Изаура Петровна игриво ткнула меня пальчиком в живот. — Не переживай, было бы из–за чего. Зачем тебе Лизка? Теперь тебе никакая баба не нужна. А захочешь поквитаться с Патиссончиком, могу помочь.

— Что?

— Есть у гения уязвимое местечко. У Оболдуя нет, а у доктора есть. Если взяться с умом…

— Говори яснее, Иза.

— Ах, какие мы сурьезные… Хватит ли только духу? Погляди, миленький… Она колдовским жестом извлекла из своих одежд, а были на ней ткани нежнейших оттенков, нечто вроде длинной серебристой спицы, но это была не спица, а клинок с пластиковой рукояткой. — Видишь?

Я потрогал мини–пику пальцем.

— Острая.

— Еще какая острая… У Патиссончика вот тут под ушком мя–я–якенькая ложбиночка, видишь, как у меня. Не бойся, потрогай.

Я потрогал и ложбиночку. Действительно, мягкая, пульсирующая.

— Вся штука в том, что он тебя не опасается. Кто тебя может всерьез опасаться, верно? Хотя ты убийца ужасный, Гарика удавил, но для Патиссончика все равно что лягушка. И вот представляешь, нагнется он сердечко послушать, а ты ему эту чудную иголочку тык под ушко. Как в масло войдет. Тут Кощею и конец, понимаешь?

Завороженный, я смотрел в ее ясные глаза, наполненные влажной истомой, как при оргазме. Как удачно господин Оболдуев подобрал себе пару.

— Сумеешь, миленький? Ты же был мужиком когда–то.

— Конечно, — уверил я. — Для меня это пара пустяков. Но что это изменит в нашем положении?

— Ничего, — беззаботно отмахнулась Изаура Петровна. — Зато одним гадом меньше на свете. Разве этого мало?.. Спрячь.

С многозначительным выражением я сунул опасную игрушку под матрас. Изаура Петровна прижалась ко мне и крепко поцеловала в губы. Я привычно ответил на поцелуй.

— Буду молиться за тебя, любимый… Ах, как все–таки жалко, что ты больше не мужик…

Вскоре после этого она ушла.

На другой день меня отвели к Оболдуеву. Я приготовился к самому худшему, но магнат встретил меня так, как будто ничего не случилось и мы лишь вчера ненадолго расстались. Милостиво указал на стул.

— Вытри рожу, Витя, смотреть срамно.