В объятьях олигарха

Все возвращается на круги своя. Я снова в подвальной каморке, и условия содержания примерно те же, что и прежде. Как будто ничего не изменилось. Прелестная Све- точка–студентка, свидетельница убийства юриста Верещагина, приносит пожрать, но держится скованно, как с приговоренным. Несколько раз заглядывал доктор Патиссон, но накоротке, не вступая в долгие беседы, и никаких новых процедур пока не назначал. Я набрался духу и спросил у него, что теперь со мной будет. «То и будет, что должно быть после вашей безобразной выходки», — мрачно ответил он и тут же ушел. Правда, появилась одна льгота: если раньше я опорожнялся в цинковое ведро в углу, то теперь два раза в день, утром и вечером, незнакомый молчаливый охранник, похожий на трубочиста, выводил меня в туалет, расположенный чуть дальше по коридору. Пауза неопределенности затягивалась, и я предполагал, что господин Оболдуев никак не мог решить, какое применить наказание. Я его понимал: тут какую кару ни придумай, все будет мало.

Все эти дни, во сне и наяву, я жил погруженный в воспоминания, вновь и вновь перебирал в памяти эпизоды нашего побега с таким наслаждением, как скупец разглядывает накопленные сокровища, одно за другим извлекая их из сундука. Лизу я видел в последний раз сладко, блаженно спящей, с раскиданными по подушке волосами, с тенями ночной неги под глазами; потом, когда меня запихивали в «джип», показалось, она мелькнула на крыльце, но это могло быть игрой воображения.

В какое–то утро, еще в полусне, я вдруг всей кожей, нервами ощутил, что она тоже здесь, в поместье, и это принесло мне огромное облегчение.

На четвертое или пятое утро в каморку ворвался Герман Исакович, и по его вернувшейся словоохотливости и бодрому, озадаченному виду я понял, что судьба моя наконец- то, кажется, определилась.

— Что же вы наделали, батенька мой, Виктор Николаевич, о чем думали своей умной головушкой? — начал он с таким выражением, как будто меня только что привезли. — Вот уж истинно сказано, никто не причинит человеку столько вреда, сколько он сам себе. Особенно это касается, конечно, руссиянских интеллигентов… На что, позвольте спросить, рассчитывали, затевая эту мерзость? И это после всех благодеяний, какие видели от господина нашего Оболдуева. Неужто у вас похоть сильнее рассудка?

— Действовал будто в помрачении ума, не могу объяснить.

— Объяснять ничего и не надо, поступки говорят сами за себя. Поглядите, сколько греха взяли на душу. Убийство, кража, а теперь вдобавок — растление малолетней. Да какой малолетней! Которая благодетелю нашему дороже жизни. Чем только улестили несмышленую девушку? Небось, клялись в вечной любви, как водится у вашего брата, у соблазнителя?

— Ни в чем не клялся, говорю же, как в затмении был. Надеюсь, с Лизой ничего не случилось?

— И он еще спрашивает! — Доктор всплеснул ручонками. — И никакого раскаяния. Нет, ничего не случилось, кроме того что опозорили, погубили невинное создание… Хотя бы хватило у вас совести предохраняться?

Я не сразу понял, о чем он, потом честно ответил:

— Не знаю, не помню.

— Ах, не помните, ваше благородие? Ну, это уж совсем не дай Господи! Ведь если понесли от тебя, сударик мой, ведь монстриком разродится. Или аборт прикажете делать?

— Почему, обязательно монстриком?

— А как же, голуба моя? — На круглом, добром лице доктора, под золотыми дужками проступило не столько негодование, сколько растерянность. — В руссиянских интеллигентах, хм, не та беда, что сами пакостны, а еще, главное, норовят род свой продлить. Да господин Оболдуев лучше своей рукой Лизоньку придушит, чем допустит такое. И будет абсолютно прав с точки зрения высшей морали.

— Кого же ей, по–вашему, надо, к примеру, в мужья?

На этот вопрос Патиссон не ответил, совсем закручинился. Лишь посоветовал поскорее про Лизу забыть, тем более что я ее никогда не увижу. Потом вернулся к моей персоне. Оказывается, доктор защищал меня перед Оболдуе- вым, уговаривал поместить в клинику, обещал, что трехмесячный курс лечения по его собственной методике приведет меня в нормальное человеческое состояние, но Леонид Фомич решил иначе. После долгих размышлений магнат пришел к выводу, что за мои бесчинства — убийство, воровство, растление несовершеннолетней — равноценного наказания не бывает, а потому он дает мне еще один шанс принести напоследок хоть какую–то пользу людям на земле.

— Выполнишь условия контракта, вернешь награбленное, а там видно будет.

— Вы про книгу? — уточнил я несмело. — Но у меня даже бумагу забрали. И все черновики.

— Не о том беспокоишься, батенька мой. — Доктор хлопнул в ладоши, и в комнату влетела Светочка, словно подслушивала за дверью. В руках шприц, каким колют лошадей. В шприце розовой жидкости не меньше ведра.

— Витамины? — спросил я с надеждой.

— Не совсем, — ответил доктор с неприятной улыбкой. — Мера предосторожности. Чтобы еще чего не натворил подобного. Хотя бы с нашей милой Светочкой.

— Ой, да не боюсь я никаких развратников, — захихикала студентка.