В объятиях Порфиры

Машина скользила так тихо, что время в дороге невольно промелькнуло мимо, а с детства знакомые, но, спустя годы разлуки, всё ещё такие непривычные, ряды княженок и руины некогда разрушенных домов, незаметно исчезали под колёсами кортежа. И всё же, сейчас я впервые за неделю смогла отменить встречу и, выкроив время, отмахнуться от мира.

По крайней мере до завтрака с премьер-министром…

Домский собор как всегда встречал уютной печалью и тишиной, а белоснежные руки Богоматери по-прежнему блистали на солнце своей мраморной немой красотой и без громких слов простирали ко всем распростёртые объятия.

Смотритель пустил меня тихо, а не, как того требовал этикет и помпезность уже отпетой панихиды по первому человеку, нашедшему приют в соборе впервые с тысяче восемьсот четвёртого года.

— Привет… папа…

Лучи раннего утра были ещё не в силах разогнать предрассветную тьму, так что свечка с гордостью ловила свои последние минуты славы, провожая мой взгляд тёплыми морганиями огонька.

— Прости, что не могла прийти раньше… король, ведь — это стержень, которому некогда думать о себе, да…?

Холод торжественного надгробия покалывал пальцы, не давая сердцу передышки, но помогал сдерживать слезу, словно подмораживая её на кончиках ресниц.

— Ось, пронизывающая народ до основания, чтобы не дать ему сломаться под ветром перемен…

Молчаливыми свидетелями, рядом с папой возвышались эпитафия Альбрехта, а со стен, словно охрана короля, взирали иконы святых, от чего было так спокойно, что губ невольно касалась улыбка, а сердце утешалось мыслью, что отец сейчас рядом с ними.

— Ты говорил, что никто не должен скорбеть о королях, ведь единственный способ доказать, что твоя кровь голубая — пролить её за тех, кому доказываешь… наказал не плакать, не винить себя, но…

В глазах до последнего не было слёз. Лишь растерянность и страх… словно перед первым полётом из гнезда, на крыльях повыдёргивали перья.

— Я… я запомню это… на всю жизнь… и… как ты и просил… я пришла попрощаться… отпустить…

Скользнув по глади величественной могилы, пальцы наконец отпустили боль и не смотря на дрожь от прорвавшихся слёз, поставили свечу.

— Спасибо, что ты был моим кумиром… и прощай.

Не успело пламя свечи погаснуть от колыханий оборок королевского платья, как я выпорхнула из храма, словно оперившийся птенец, и как можно царственней расправила плечи, чтобы хоть на прощание не пасть лицом перед отцом, подарившим мне крылья.

Крылья льва…

В груди стоял тяжёлый не проходящий ком. Будто от утраты чего-то важного, но…

Он просто стоял и не причинял боли, ведь…

Во тьме не могло быть ничего важного.

Был только невыносимый жар, но…

В какой-то момент кровь ринулась в онемевшие ноги, а по телу стало растекаться томное, болезненное и густое чувство тепла. Такое вязкое и навязчивое, как запоздавшие любовники в ювелирный магазин за час до Рождества или школьницы за автографом смазливого певца.

— М-м-м-м…

Вместо голоса тело согласилось только томно прокряхтеть, от чего горло спёрло до острой боли и прорвалось горячей жижей и неукротимым кашлем.

Словно маленькая струйка неторопливо пролизала бетон и разорвала плотину.

— Как мило, что ты помнишь мой номер… Таня.

Жар тотчас спал. Осколки сознания слепились воедино, словно волосы в ситечке ванного слива, обратившись в такой же мерзкий кусочек жижи, но всё равно способный отличить голос, который узнала бы из тысячи.

— Дж… Джон…?

— Лучше помолчи. Ещё немного и тебя бы не спасли, так что побереги силы.

Опустившись рядом на одно колено, мой суженный присмотрелся к мои всё ещё неосознанным глазам и похлопал по спине, помогая с новой силой прочистить лёгкие надрывистым кашлем.

— Вы выловили всех?

Первые внятные слова дались с трудом, но ком исчез, оставив после себя лишь пустоту и резко ворвавшийся в грудь ледяное дыхание ветра, когда я взмыла вверх и поплыла вглубь летающего замка у принца на руках.

— Тебе срочно нужно в лазарет. Поговорим там.

Оставив гордость под водой и отдавшись головокружению от введённых препаратов, я не стала спорить и быстро утонула в объятиях льва, словно в ласковой грелке, столь желанной, но недосягаемой для сотен прочих грудастых «кровопийц».

Очнуться вновь оказалось мучительно больно.

В ушах всё ещё звенело, но тепло и сладость ароматов кожи и мирта намекали, что это уже не ржавое корыто, а императорский «Грифон» за час поправший Атлантику, будто Англия была всего-то через дорогу.

— У принцессы гипотермия, но пока обойдёмся витаминами. Может быть озноб и тошнота, однако её лёгкие скоро окончательно очистятся, так что сейчас поставлю капельницу.

Думать было тяжело. Голова всё ещё нежилась в томной боли, но перины обняли ласковой прохладой шёлка, подговаривая обессилевшие мышцы поддаться искушению сна, однако…

— Сейчас её высочеству больше всего нужен пойкой.

Знакомый низкий голос и запаха дамских сигарет растормошили любопытство, практически вынудив через боль приоткрыть глаза.

— Или можете согреть её высочество своим телом.