В одно мгновение

Не думаю, что папа с ним согласен. Папа изо всех сил сдерживает свои чувства – так, что даже дрожит от напряжения. Он не слушает врача, когда тот сообщает ему, что у него больше нет селезенки, что нога у него будет заживать от четырех месяцев до полугода, что он навсегда останется хромым, что он пробудет в больнице еще две недели и на протяжении пяти недель будет вынужден передвигаться в инвалидном кресле, что в течение ближайшего года, а то и дольше ему несколько раз в неделю придется проходить физиотерапию.

Папа ничего этого не слышит. Он все так же пристально смотрит на маму, не сводит с нее глаз, словно делясь силой и отвагой, которых не мог дать ей в горах. Его переполняет чувство вины, я это вижу. Он винит себя даже не в том, что случилась авария, – папа твердо верит, что мы не вольны управлять своей судьбой; нет, он винит себя в том, что не смог остановить ее в самом начале, не смог ничего изменить, исправить, хоть как-то защитить свою семью.

Врач наконец уходит. Как только дверь у него за спиной захлопывается, мама начинает плакать – у нее дрожат плечи, она вся трясется от рыданий, которые до сих пор сдерживала, но теперь ее с головой захлестывает горе.

Папа, морщась от боли, сдвигается на несколько сантиметров вправо, протягивает ей руку, и мама, как маленький ребенок, забирается к нему на узкую кровать. Она ложится рядом с ним, кладет левую ногу поверх его невредимой ноги, а левую руку ему поперек груди. Он накрывает ее ладонь своей, упирается подбородком ей в макушку.

Они лежат так всю ночь, сплетясь воедино, папа то приходит в сознание, то снова проваливается в забытье, а мама впервые за неделю спит крепко, не просыпаясь.

38

Обри сидит у Хлои в палате и листает журнал «Современная невеста». Услышав, как открывается дверь, она сует журнал под кресло.

Я не виню Обри в том, что она позволила себе отвлечься. После аварии прошло уже десять дней, и жизнь не стоит на месте. У Обри свадьба через три месяца: пусть лучше думает о ней, чем о смерти и боли, которые ее сейчас окружают. Я ее понимаю. А еще мне перед ней стыдно. Вся радость, окружавшая Обри и самый счастливый день в ее жизни, словно куда-то улетучилась, и теперь Обри вынуждена готовиться к этому важному событию тайком от всех.

В палату входит психиатр, которую назначил Хлое больничный социальный работник. Мне эта женщина не нравится. Она невысокая и толстая, с пышно взбитыми темными волосами и крошечными птичьими глазками. С Хлоей она разговаривает так, словно моей сестре пять лет. Она уже опробовала все возможные методы, от лести до угроз, но Хлоя с ней так и не заговорила. Ее подход к мозгоправству заранее обречен на провал. Она, мягко говоря, ни хрена не справляется, и я знаю, что Хлоя тоже так думает.

– Можно поговорить с вами в коридоре? – спрашивает она у Обри.

– М-м… конечно, – отвечает Обри и выходит из палаты вслед за ней.

Обри почти никак не участвует в папином и Хлоином восстановлении. Мама вызвала ее из-за того, что прошлой ночью папу должны были разбудить, а маме не хотелось, чтобы Хлоя оставалась одна. Обри в больнице всего во второй раз, а в первый раз приезжала, как только узнала о случившемся. Они с Беном присматривают за Бинго и за домом, а мама здесь, в больнице, заботится о папе и Хлое.

– Расскажите мне поподробнее о своей сестре, – говорит женщина.

Обри хмурит брови:

– Что вы имеете в виду?

– Ну, например, что она любит. Какие у нее интересы, чем она увлекается? Я бы хотела получше ее узнать, чтобы понять, как к ней подступиться.

У Обри бегают глаза. Она пытается подобрать ответ, а я, глядя на нее, вдруг осознаю, как плохо она на самом деле знает Хлою. Мы с Обри всегда отлично ладили, мы с Хлоей тоже всегда отлично ладили, но вот Обри с Хлоей никогда не понимали друг друга. Обри старше Хлои на пять лет, и когда она уехала учиться в университет, то фактически перестала общаться со всеми, кроме мамы.

«Ну давай же, Обри», – подбадриваю ее я. Хлоя любит слушать музыку и гулять по пляжу. Она собирает ракушки и рок-н-ролльные альбомы семидесятых. Ей нравится все, в чем есть корица. Она любит печь и обожает рождественское печенье, сникердудл, потому что в нем море корицы, а еще потому, что само слово забавное. Ей нравятся словечки вроде «махинация», «чревоугодие», «эксфузионист», «Зимбабве», и она часто вставляет их в разговоре. Ее умиляет все трогательное и беспомощное – бездомные кошки, зайчата, ящерицы. Она любит идиотские реалити-шоу, вроде «Потерявший больше всех» или «Любовь в джунглях». Она безнадежный романтик. Она была по уши влюблена в Вэнса, пока он не бросил ее в лесу. «Ну же, Обри, думай!»

Обри качает головой.

– Извините, – говорит она и поднимает на женщину полные раскаяния глаза, – я не знаю.

Психиатр хмурится, а Обри смущенно морщится и, изо всех сил стараясь сообщить ей хоть что-то ценное, бормочет:

– Она слушает ужасную музыку, такую, где воют гитары и изо всех сил колотят по барабанам, а месяц назад она отстригла волосы и выкрасила их в черный цвет.