В одно мгновение

– Значит, она злится? – говорит мозгоправша, вся сияя, словно перед ней вдруг открылись новые горизонты. – Как вы думаете, она была в депрессии? – Эм-м… эм-м… я…

Не было у Хлои депрессии. Она была счастливее всех на свете. Через четыре месяца она должна была окончить школу, она была безумно влюблена, открыто протестовала против условностей, общественных норм, против мамы. Она была готкой, мятежницей без причины, ехидной и получающей от этого удовольствие. Она была счастливой.

– Возможно, – говорит Обри.

Я вою от отчаяния. Господи, Обри, ты серьезно? Ты вообще что несешь?

– Да, – говорит Обри. – Теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, что да.

39

Когда мои родители просыпаются в объятиях друг друга, за окном уже сияет такой чудесный день, что мне хочется плакать. Ослепительно-синее небо тянется до самого горизонта, по нему бесцельно плывут ленивые облака, а солнце заливает все вокруг своим наглым светом.

Мама молча откатывается от папы, и отчаяние, сплотившее их прошлой ночью, развеивается в ярком сиянии утра, уступает место страшной действительности, с которой им предстоит сжиться. Они все еще лежат рядом, но их словно отталкивает друг от друга какая-то темная энергия, и спустя несколько минут они вновь возвращаются в свои разрозненные миры, которыми успели обрасти за последние несколько лет.

Мама трет глаза, прогоняя остатки сна, встает и вытягивает руки над головой, слегка морщась от боли в поврежденных ребрах.

– Где Оз? – спрашивает папа, щурясь от солнца.

В последние два года о моем брате заботился он один. Я иногда сменяла его – ненадолго, когда папе нужно было в душ, или в парикмахерской, когда подходила его очередь стричься, но в остальное время рядом с Озом всегда был только папа. Брат вырос и стал слишком сильным, никто другой не мог с ним справиться.

Папа совершенно утратил свободу действий, и из-за этого между ним и мамой пролегла пропасть размером с Большой каньон. Родители вечно ругались по этому поводу. Мама хотела раз и навсегда решить проблему: отправить Оза в интернат или подыскать кого-то, кто будет за ним присматривать хотя бы время от времени. Папа отказывался.

– Хочешь, чтобы его пичкали лекарствами и держали на цепи? – возражал он маме. – Как раз это, Энн, с ним и сделают. Вот что ты на самом деле предлагаешь.

– Я предлагаю хотя бы на выходные куда-то его отправлять. Я хочу, чтобы у нас была хоть какая-то жизнь.

– У нас есть жизнь, и Оз – ее часть.

– Я понимаю, Джек, но теперь в нем вся наша жизнь. Мы не можем никуда пойти. Ничего не можем делать вдвоем. К тому же он опасен.

– Он не опасен.

– Из-за него пострадала собака.

– Он не хотел ей навредить.

– Но навредил. Хотел он этого или нет, но он причинил боль животному. Он не понимает, насколько силен. К тому же он подросток. Просто подумай, насколько опасно такое сочетание.

Мама была права. Я это видела своими глазами. Если мимо Оза проходила девушка – особенно светловолосая, с большой грудью, – у него по лицу разливалось откровенное любовное томление, страстное желание, явное стремление прикоснуться, и от этого мне делалось не по себе.

– Я буду за ним смотреть, – говорил папа.

– Ты не можешь смотреть за ним постоянно.

В их приглушенных голосах слышалось раздражение. Такими были все их ссоры: злые, гневные реплики хлестали и стегали, наполняя дом напряжением, которое через несколько дней стихало и сменялось оглушающей тишиной. Тишина была ничуть не лучше ссор.

Мама не знает о том, что мы с папой как-то раз возили Оза в Коста-Месу посмотреть на один из таких интернатов. Но мы даже до входной двери не добрались. Оз лишь мельком взглянул на обитателей интерната – те гуляли по дорожкам, валялись на газонах, что-то бухтели себе под нос – и психанул. Папа догнал его на парковке, иначе он выбежал бы прямо на дорогу.

Мы ни о чем не сказали маме, но папа окончательно исключил для себя такой вариант. И я тоже. Оз – часть нашей семьи, и в таком месте ему нечего было делать.

– Он с Обри? – спрашивает папа без особого беспокойства в голосе.

В крайнем случае за Озом всегда присматривали Хлоя или Обри – пока тот был под действием успокоительных вроде бенадрила.

Мама, слегка качнувшись, хватается за поручень кровати, чтобы не упасть. Папа поворачивает голову. Мама открывает рот, чтобы что-то сказать, но не может произнести ни звука. В конце концов она мотает головой, опускает глаза.

Я смотрю, как меняется выражение папиного лица: от сомнения к недоумению, от недоумения к тревоге, снова и снова.

– Я ушла за помощью, – бормочет мама. – Он пошел меня искать.

– Ты его бросила? – говорит папа, и ужас, который он испытывает, уступает место чему-то совершенно иному.

Лицо заливает краска, черты словно сминаются под властью такой ярости, что я больше не могу на него смотреть. Я сбегаю, бросив их одних. Меня не оставляет один-единственный вопрос: что мы такого сделали, чтобы заслужить эти муки?

40