В одно мгновение

Если бы я могла, непременно подготовила бы для него запись страданий моего брата. Каждый раз, когда он закрывал бы глаза, я бы включала ему нескончаемые крики Оза, его причитания, когда он, совершенно потерянный, звал папу, меня, Мо. Весь, без купюр, саундтрек его одинокой, страшной, медленной смерти. Иногда я включала бы запись не сразу, чтобы дядя Боб успел подумать, что все закончилось, – вот тогда я врубала бы запись на полную громкость, безжалостно донимала его, пока он не лишился бы сна.

Но я не могу вновь проиграть страдания Оза, и дядя Боб – прямо как тот злосчастный олень – живет дальше, ни о чем не подозревая, ни в чем не раскаиваясь. Он не вспоминает ни ту жуткую ночь, ни момент, когда отослал Оза, не думает о собственной роли в цепочке злополучных событий, а потому не ощущает ответственности, последствий того, что сделал, и не испытывает угрызений совести.

Другим повезло меньше. Их без конца терзает совесть, в голове роятся мысли о том, что могло бы быть, что должно было быть. Они не могут вынести того, что теперь думают о себе, – образы так четки, нелестны, грубы, откровенны, что я понимаю: мы не умеем смотреть на самих себя без прикрытия, без маски, сотканной из нашего эго или из нашего неведения, не умеем видеть свои истинные черты.

Мама, Мо и Хлоя страдают по разным причинам, но первопричина у всех одна – яростное желание повернуть время вспять, изменить судьбу, повести себя иначе, лучше. Мама почти все время думает про Оза. «Я с ним попрощалась?» – бормочет она, стоя перед зеркалом. Она с ним не попрощалась, но не помнит об этом, и я отчаянно надеюсь, что ей удастся убедить себя в обратном.

Еще она изводит себя из-за того, что случилось с Хлоей. Она безудержно рыдает, рассказывая об этом Обри, и, хотя Обри уже тысячу раз говорила ей, что она ни в чем не виновата, маму не переубедить. Дядя Боб тоже напомнил ей, что она пыталась остановить Хлою. Он сказал об этом настойчиво, почти сердито, подчеркнув, что ей просто ничего больше не оставалось. Я его ненавижу, но я была рада, что он это сказал.

К несчастью, Хлоя думает иначе. Она откровенно ненавидит маму, все ее существо – один яростнейший упрек в мамин адрес. Моя сестра провела в лесу, под тем деревом, почти тридцать часов: вполне достаточно для того, чтобы все обдумать и чтобы твой взгляд на вещи совершенно исказился. Я не понимаю, что именно Хлоя помнит, но точно знаю, что ее собственная версия происшедшего с ней не предполагает и намека на прощение.

Понять, что именно думает Хлоя, сложно, потому что Хлоя не говорит. С тех пор как ее спасли, она заговорила всего однажды – спросила про Вэнса и чуть не расплакалась, узнав, что он жив. Она попросила медсестру позвонить ему и пришла в полнейшее отчаяние, когда мама Вэнса сказала в трубку, что он не хочет с ней говорить.

С тех пор она не говорит ни слова и вообще почти ничего не делает. Она целыми днями лежит на боку лицом к окну. Порой она смотрит куда-то в пустоту, но чаще всего даже не открывает глаз. Она отказывается есть и вставать в туалет. Ее кормят внутривенно, на ней подгузник, но она не двигается, даже если ходит под себя.

На это страшно смотреть. В придачу ко всему я уверена, что в палате стоит просто омерзительный запах – омертвелой плоти, мочи, экскрементов. Похоже, мама привыкла к этому запаху, потому что не реагирует на него, но все остальные, входя в палату, морщатся, стараются поскорее закончить все свои дела и сбежать оттуда.

У Хлои уже ампутировали один палец на левой ноге, два пальца на правой и верхнюю фалангу мизинца на левой руке. Пластический хирург удалил несколько воспалившихся нарывов у нее на ушах, так что мочки кажутся несимметричными, деформированными. Оставшиеся пальцы на ногах почернели и выглядят так, словно вот-вот отвалятся сами по себе, хотя доктора надеются их спасти.

Мама все это время сидит на посту у Хлоиной кровати, глядит на нее, почти не мигая. Только я вижу, скольких сил ей стоит входить в палату по утрам, как она делает глубокий вдох и лишь затем открывает дверь.

Оказавшись в палате, мама садится на стул у кровати и держится мужественно: она молча, не двигаясь с места, следит за Хлоиным дыханием, а на лице у нее написана такая преданность, что у меня рвется сердце. Я не понимаю, как можно так сильно любить человека, но при этом отчаянно не хотеть быть рядом с ним. Так было и до аварии – мама с Хлоей всегда прятались друг от друга, всегда старались двигаться в разные стороны, как можно реже встречаться.

– Как день и ночь, – сказал однажды папа, но Обри тогда покачала головой:

– День и день, – исправила его она. – Разве ты не видишь, как они похожи?

Я думаю, правы оба: внешне мама с Хлоей совершенно не похожи друг на друга, но у обеих одинаковый, до жути упрямый характер. Как раз поэтому они вечно не ладят.