В одно мгновение

Но он не умер. Он свернулся калачиком на камне, на котором его оставил Бинго. Он уже не зовет ни папу, ни маму. Он один, ему страшно, он дрожит, и я просто не могу на это смотреть. Я знаю, что он меня не услышит, но все равно говорю, что люблю его, что Бинго спасен, а потом ухожу. Мне до ужаса стыдно за то, что я трушу и не решаюсь остаться с ним.

Когда Бёрнс сообщает о своем решении маме, она его словно не слышит. Она благодарит его за то, что он до последнего не отзывал поисковые группы, забирает из машины скорой помощи свои вещи и вместе с дядей Бобом идет к ожидающей ее машине помощника шерифа.

«Это шок», – говорю я себе и гоню прочь другую мысль, которая пришла мне в голову, когда мама услышала слова Бёрнса: это облегчение.

«Нет!» – кричу я. Она просто смирилась. Она знала, что так и будет, и была к этому готова. Новость о приостановке поисков не стала для нее неожиданностью и потому совершенно ее не потрясла, ведь она и так уже не питала никаких надежд. Единственное преступление мамы состоит в том, что у нее не нашлось сил притвориться, сделать вид, что она уничтожена. Как раз этого ждали от нее все вокруг, и я в том числе. – Хочешь, я поеду с тобой? – спрашивает дядя Боб, распахивая перед мамой дверцу машины.

Мама мотает головой:

– Ты нужен Карен и Натали.

Он притягивает ее к себе, и она приникает к нему, прижимается головой к его груди, а он зарывается лицом в ее волосы.

– Я буду рядом, если тебе что-то понадобится, – шепчет дядя Боб.

Он так нежен с мамой, и я уже не уверена в том, что они и правда только друзья. Дядя Боб влюблен в мою маму, в этом у меня нет сомнений. Так было всегда. Но я до сих пор не понимаю, что чувствует к нему мама.

32

Мама замирает при виде Хлои, лежащей в больничной кровати. У Хлои сбриты волосы вокруг лба, на глубокую рану наложена марлевая повязка. Глаза закрыты. Тело укутано белой простыней, поверх которой лежат забинтованные руки. Палата залита лунным светом, из-за него бледная кожа моей сестры словно сияет. Хлоя похожа на раненого ангела, и я чувствую, как в груди у мамы словно развязывается тугой узел – так она рада ее видеть. Мама испытывает такое облегчение, что даже не замечает волдырей у Хлои на ушах, синих кругов у нее под глазами, торчащих из-под бинтов черных кончиков пальцев на руках и ногах.

Я сижу с мамой, вместе с ней жду, пока Хлоя проснется. В палату то и дело заходят медсестры, проверяют Хлою, меняют ей повязки, а вокруг гудят и жужжат приборы, и по их экранам бегут волнистые линии без конца и без начала. Монотонное пиканье аппаратов вселяет надежду. У Хлои сильный жар, дыхание прерывистое, но ее пульс стабилен, и нас успокаивает его ритмичное биение.

Около восьми вечера в палату входит Обри. Я с удивлением отмечаю, что она выглядит точно так же, как раньше. Я как будто гляжу прямо на солнце: смотреть на нее больно, но в то же время потрясающе приятно.

Мама встает, и они с Обри падают друг другу в объятия. Обри – мамина дочка. Она любит папу, папа любит ее, и все же Обри – мамина. Их связывают те трогательные, смешные и совершенно безыскусные отношения, какие порой бывают у матерей и дочерей. Обе любят ходить по магазинам и смотреть слезодавильные фильмы, обе готовы хоть каждый день нежиться в спа-салонах, а по вечерам исследовать новые рестораны округа Ориндж. Мы все время подшучиваем над ними, говорим, что из них выйдет чудный тандем ресторанных критиков: Обри будет щедро расточать похвалы, а мама безжалостно придираться к мелочам.

Они сидят рядом, словно два отражения в зеркале, в совершенно одинаковых позах, вцепившись пальцами в колени. Обри плакала. Я знаю об этом, потому что глаза у нее красные, а ресницы не накрашены – верный признак того, что ее чувствительные слезные протоки воспалены.

Но сейчас, сидя рядом с мамой, она держится очень стойко. Она почти ничего не говорит, с тревогой смотрит на Хлою и думает обо мне, машинально крутит на пальце свое помолвочное кольцо и про себя пересчитывает камни. Когда Бен только подарил ей кольцо, она гордо объявила, что центральный камень на нем окружают двадцать два маленьких бриллиантика – по одному на каждый месяц, что они с Беном были вместе до помолвки. Я проверила и, просто чтобы поддеть Обри, сказала, что там всего двадцать один камень. С тех пор она пересчитывала камни раз сто, не меньше, и эта история стала у нас в семье дежурной шуткой: все мы любим между делом спросить у Обри, уверена ли она в том, что камней действительно двадцать два.

– Папу ввели в искусственную кому, – говорит Обри спустя некоторое время, – чтобы снять отек мозга.

Мама кивает. До прихода Обри врачи уже сообщили ей об этом. Операция прошла хорошо. Папе удалили селезенку, а ногу собрали по кусочкам, но масштабов травмы головы оценить пока нельзя. Все станет ясно, когда папа очнется, а случится это, по оценкам врачей, где-то через неделю.

– Он поправится, – говорит Обри. – И Хлоя тоже.