В одном лице

Вот тогда я и позвонил Ларри.

— Я немного простудился — ничего страшного, — сказал Ларри, но я слышал, как он кашляет и как старается сдержать кашель. Этот сухой кашель при ПЦП не был болезненным, не как при плеврите, и мокроты тоже не было. Опаснее всего при пневмоцистной пневмонии были затрудненное дыхание и лихорадка.

— Сколько у тебя Т-лимфоцитов? — спросил я. — Когда ты собирался мне сказать? И не морочь мне голову, Ларри!

— Возвращайся домой, пожалуйста, Билл, — вместе с Элейн. Прошу вас, возвращайтесь оба, — сказал Ларри. (Всего пара фраз, совсем коротких — и он уже начал задыхаться.)

Дом, где жил и где умер Ларри, стоял в уютном зеленом районе на Западной Десятой улице — всего лишь в квартале к северу от Кристофер-стрит, неподалеку от Хадсон-стрит и Шеридан-сквер. Это был узкий трехэтажный таунхаус, который поэт никогда не смог бы себе позволить — как и большинство прозаиков, включая меня и Элейн. Но одна гранд-дама из числа покровительниц Ларри, обладательница упрямого характера и большого наследства — я называл ее про себя патронессой — завещала этот дом Ларри, а тот, в свою очередь, оставил его нам с Элейн. (Хотя нам было и не по карману его содержать — и в конце концов мы вынуждены были продать этот чудесный дом.)

Когда мы с Элейн переехали к Ларри, чтобы помогать ухаживать за ним, это уже не считалось «совместной жизнью», с этим экспериментом было покончено. В доме Ларри было пять спален; у каждого из нас была собственная спальня и отдельная ванная. Мы по очереди сидели с Ларри в ночную смену, чтобы его медбрат мог поспать; флегматичный парень по имени Эдди заботился о Ларри в течение дня — в теории для того, чтобы я и Элейн успевали писать. Но за те долгие месяцы, пока Ларри медленно угасал, мы с Элейн написали не так уж много (а то, что написали, было не так уж хорошо).

Ларри оказался хорошим пациентом — возможно, потому, что сам был прекрасной сиделкой для многих других, пока не заболел. Так мой ментор, мой старый друг и бывший любовник снова сделался (на смертном одре) тем самым человеком, которым я восхищался, когда только с ним познакомился — в Вене, больше двадцати лет назад. Ларри избежал худшего течения кандидозного эзофагита; катетер Хикмана ему не ставили. Об искусственной вентиляции он и слышать не хотел. Но он страдал от миелопатии спинного мозга; Ларри становился все слабее и слабее, он не мог ходить и даже стоять, и у него началось недержание, чего он поначалу (хоть и недолго) стеснялся.

— Опять этот член, — вскоре начал говорить мне Ларри с улыбкой, если с ним снова случалась неприятность.

— Ларри, попроси Билли сказать это во множественном числе, — встревала Элейн.

— Ах да, ты вообще слыхала что-нибудь подобное? — восклицал Ларри. — Пожалуйста, скажи, Билл, — во множественном числе!

Для Ларри я был готов даже на это — да и для Элейн тоже. Они просто обожали это чертово множественное число. «Чшлены́», — бормотал я, поначалу совсем тихонько.

— Что-что? Не слышу, — переспрашивал Ларри.

— Погромче, Билли, — говорила Элейн.

— Чшшлены-ы-ы! — вопил я, и тогда ко мне присоединялись Ларри и Элейн, и мы втроем завывали во всю глотку: — Чшшлены-ы-ы!

Однажды ночью наш вой разбудил беднягу Эдди, который как раз пытался поспать.

— Что тут происходит? — спросил юный медбрат с порога, как был, в пижаме.

— Мы учимся говорить «члены» на другом языке, — объяснил Ларри. — Билл нас учит.

Но на самом-то деле это Ларри всегда учил меня.

Как-то я сказал Элейн: «Знаешь, кого я считаю самым главными своими учителями? Разумеется, Ларри, но еще Ричарда Эббота и твою маму — пожалуй, она была важнее всех прочих или появилась в самое подходящее время».

Лоуренс Аптон умер в декабре восемьдесят шестого; ему было шестьдесят восемь лет. (Трудно поверить, но Ларри тогда было столько же, сколько мне сейчас!) Он прожил год под нашим присмотром в том доме на Западной Десятой улице. Умер он в смену Элейн, но она пришла и разбудила меня; мы заранее договорились, что проводим Ларри вместе. Как сказал когда-то сам Ларри в ту ночь, когда Рассел умер у него на руках, «он почти ничего не весил».

В ночь, когда умер Ларри, мы с Элейн лежали рядом с ним, баюкая его в объятиях. Из-за морфина сознание у него мутилось; то ли в бреду, то ли в минуту просветления Ларри сказал:

— Опять этот член. И опять, и опять, и опять — дело всегда в моем члене, правда?

Элейн начала петь ему песню, и пока она пела, он умер.

— Какая красивая песня, — сказал я. — Кто ее написал? Как она называется?

— Феликс Мендельсон, — сказала Элейн. — Неважно, как она называется. Если соберешься умирать у меня на руках, то снова ее услышишь. Тогда я скажу, как она называется.

Еще два года мы с Элейн болтались в огромном, чересчур роскошном доме, который оставил нам Ларри. Элейн обзавелась вялым и невзрачным приятелем; он мне не нравился по той простой причине, что был для нее слишком пресным. Звали его Рэймонд, и почти каждое утро он сжигал свой тост, приводя в действие чертов детектор дыма.