В одном лице

Нильс Боркман глумливо называл такие постановки «кассовыми спектаклями» и ставил их так, будто обречен был смотреть «Смерть на Ниле» или «Опасность в доме на окраине» в день своей смерти — будто неизгладимое воспоминание об очередных «Десяти негритятах» ему суждено было унести с собой в могилу.

Агата Кристи была проклятием Боркмана, и нельзя сказать, чтобы норвежец переносил это проклятие стоически — он ненавидел ее и горько на нее жаловался, — но поскольку Агата Кристи и легкомысленные современные пьесы собирали полные залы, каждую осень мрачному норвежцу разрешали поставить «что-нибудь серьезное».

«Что-нибудь серьезное, подходящее для времени года, когда умирают листы», — говорил Боркман — как видите, его английский был в целом понятен, но не идеален (таков был и сам Нильс — в целом понятный, но не идеальный).

В ту пятницу, когда Ричарду Эбботу предстояло выступить в роли посланца судьбы, Нильс объявил, что этой осенью «чем-нибудь серьезным» снова будет его обожаемый Ибсен, и сократил выбор пьесы до трех вариантов.

— Каких именно трех? — спросил молодой и талантливый Ричард Эббот.

— Проблемных трех, — пояснил (как ему казалось) Нильс.

— Я так понимаю, вы имеете в виду «Гедду Габлер» и «Кукольный дом», — догадался Ричард. — А третья, наверное, «Дикая утка»?

По тому, как Боркман неожиданно утратил дар речи (что было ему несвойственно), все мы поняли, что «Дикая (леденящая душу) утка» и впрямь была третьей в списке угрюмого норвежца.

— В таком случае, — решился прервать красноречивую паузу Ричард Эббот, — кто из присутствующих, хотя бы в теории, мог бы сыграть обреченную Хедвиг, это несчастное дитя?

На том пятничном собрании не было ни одной четырнадцатилетней девочки — никого, кто подходил бы на роль Хедвиг — невинной обожательницы уток (и своего папочки).

— У нас и раньше были… сложности с ролью Хедвиг, Нильс, — осмелился вставить дедушка Гарри. Боже, да еще какие! У нас были трагикомические четырнадцатилетние девочки, игравшие настолько чудовищно, что, когда Хедвиг стрелялась, зрители ликовали! Были и другие четырнадцатилетние девочки, настолько милые, наивные и невинные, что, когда они стрелялись, зрители приходили в ярость!

— А ведь там еще Грегерс, — вставил Ричард Эббот. — Этот несчастный моралист. Я мог бы сыграть Грегерса, но я буду играть его как надоедливого дурака, самодовольного клоуна, упивающегося жалостью к себе!

Нильс Боркман нередко называл своих собратьев-норвежцев, склонных к самоубийству, «фьордопрыгами». Очевидно, изобилие фьордов в Норвегии предоставляло множество возможностей для удобного и непыльного самоубийства. (Нильс, вероятно, заметил отсутствие в штате Вермонт не только фьордов, но и моря — и это привело его в еще большее уныние.) Наш мрачный режиссер взглянул на Ричарда Эббота так, словно желал бы, чтобы этот новенький выскочка немедленно пустился на поиски ближайшего фьорда.

— Но Грегерс же идеалист… — начал Боркман.

— Если «Дикая утка» — трагедия, тогда Грегерс — клоун и болван, а Ялмар — просто жалкий ревнивец, которому не дает покоя, с кем жена была до него, — продолжил Ричард. — С другой стороны, если ставить «Дикую утку» как комедию, то клоуны и болваны там вообще все поголовно. Но разве может быть комедией пьеса, где ребенок погибает из-за ханжества взрослых? Тут нужна кристально чистая, наивная четырнадцатилетняя Хедвиг, такая, чтобы сердце на части рвалось; и не только на роль Грегерса, но и на Ялмара, Гину и даже фру Сербю, и старика Экдала, и негодяя Верле — нужны блестящие актеры! И даже тогда пьеса будет испорчена — это не самая простая пьеса Ибсена для любителей.

— Испорчена! — возопил Нильс Боркман, как будто ему (и его дикой утке) выстрелили в самое сердце.

— В последней постановке я играл фру Сербю, — сообщил дед Ричарду. — Когда я был помоложе, мне, разумеется, доверяли Гину — хотя всего лишь разок-другой.

— Я подумывал взять на роль Хедвиг юную Лору Гордон, — сказал Нильс. Лора была младшей дочкой Гордонов. Джим Гордон преподавал в академии Фейворит-Ривер; раньше он и его жена Эллен тоже играли в нашем театре, а обе их старшие дочери уже успели застрелиться в роли бедняжки Хедвиг.

— Извини меня, Нильс, — вмешалась тетя Мюриэл, — но у Лоры Гордон весьма заметная грудь.

Я смекнул, что не я один обращаю внимание на удивительные метаморфозы четырнадцатилетних девочек; Лора была едва ли на год старше меня, но грудь у нее явно была великовата для наивной и невинной Хедвиг.

Нильс Боркман вздохнул; затем (с почти самоубийственным смирением) снова обратился к Ричарду:

— И какую же из пьес Ибсена молодой мистер Эббот считает более доступной для нас, смертельно простых любителей? — Конечно, он хотел сказать «простых смертных».