В одном лице

— Да, я так и сказал! — заявил норвежский драматург. — Такая жалость, у меня были прекрасные роли для вас двоих, — прошептал мне наш режиссер. — Но, конечно, теперь я не могу вывести мисс Фрост на сцену — эти пуританские сексотипы ее камнями забросают или еще чего-нибудь сделают!

— Прекрасные роли в чем? — спросил я.

— Это американский Ибсен! — воскликнул Нильс Боркман. — Это новый Ибсен, с задворок вашего американского юга!

— Кто? — спросил я.

— Теннесси Уильямс — самый крупный драматург после Ибсена, — благоговейно произнес Боркман.

— А что за пьеса? — спросил я.

— «Лето и дым», — ответил Боркман, весь дрожа. — Внутри подавленной героини тлеет новая женщина.

— Понятно, — сказал я. — Это была бы роль для мисс Фрост?

— Из мисс Фрост вышла бы идеальная Альма! — вскричал Нильс.

— Но теперь… — начал я. Боркман перебил меня:

— Но теперь у меня нет выбора — либо миссис Фримонт на роль Альмы, либо вообще никого, — мрачно пробурчал Боркман. Мне миссис Фримонт была известна под именем тети Мюриэл.

— Я думаю, подавленную женщину Мюриэл может изобразить, — попытался ободрить я Нильса.

— Но Мюриэл не тлеет, Билл, — прошептал он в ответ.

— Это точно, — согласился я. — А какая у меня была бы роль?

— Роль все еще за тобой, если захочешь, — сказал Нильс. — Это маленькая роль — она не помешает твоему задашнему доманию.

— Моему домашнему заданию, — поправил я его.

— Да — я так и сказал! — снова заявил норвежец. — Ты будешь играть коммивояжера, молодого парня. В последней сцене пьесы ты флиртуешь с Альмой.

— То есть флиртую с тетей Мюриэл, — сказал я пылкому режиссеру.

 — Но не на сцене — не волнуйся! — воскликнул Боркман. — Все шуры-муры только подразумеваются; вся стайная сексуальная активность происходит потом, вне сцены.

Я был уверен, что Нильс Боркман не имел в виду «стайную» сексуальную активность — даже вне сцены.

— Тайная сексуальная активность? — переспросил я.

— Да, но никаких шуров-муров с твоей тетушкой на сцене! — взволнованно заверил меня Боркман. — Но вышло бы так символично, если бы в роли Альмы была мисс Фрост.

— Так неприлично, ты имеешь в виду? — спросил я.

— Неприлично и символично! — воскликнул Боркман. — Но с Мюриэл нам остается только неприлично — если ты понимаешь, о чем я.

— Пожалуй, надо бы для начала хотя бы прочитать пьесу — я даже не знаю, как зовут моего персонажа, — сказал я.

— Я принес тебе экземпляр, — прошептал Боркман. Книга в мягкой обложке оказалась сильно потрепанной — страницы выпадали, словно наш восторженный режиссер зачитал эту небольшую книжку до дыр в буквальном смысле. — Тебя будут звать Арчи Крамер, Билл, — проинформировал меня Боркман. — Юный коммивояжер должен быть в котелке, но в твоем случае мы можем обойтись без головной уборной!

— Без головного убора, — поправил я. — И что же я продаю?

— Туфли, — сообщил мне Нильс. — В конце ты уговариваешь Альму поехать на свидание в казино — и у тебя будет последняя реплика в пьесе, Билл!

— А именно? — спросил его я.

— Такси! — заорал Боркман.

Неожиданно оказалось, что мы уже не одни. Все сборище содрогнулось от крика Нильса Боркмана. Моя мать и Ричард Эбботт впились взглядом в «Лето и дым» Теннесси Уильямса у меня в руках; похоже, они опасались, что это продолжение «Комнаты Джованни».

— Тебе нужно такси, Нильс? — спросил дедушка Гарри старого друга. — Ты разве не на машине приехал?

— Все в порядке, Гарри, мы с Биллом просто куковали о делах, — объяснил Нильс.

— Толковали о делах, Нильс, — сказал дедушка Гарри.

— А какая будет роль у дедушки Гарри? — спросил я норвежского любителя драмы.

— Ты не предлагал мне никакой роли, Нильс, — сказал дедушка.

— Я как раз собирался! — воскликнул Боркман. — Твой дедушка будет отличной миссис Уайнмиллер, матерью Альмы, — сообщил мне наш коварный режиссер.

— Если ты в деле, то и я в деле, — сказал я дедушке Гарри.

Эта пьеса станет весенней постановкой «Актеров Ферст-Систер», первой весенней серьезной драмой — и моим последним выступлением на сцене перед отбытием из Ферст-Систер и летней поездкой в Европу с Томом Аткинсом. Я спою свою лебединую песнь не для Ричарда Эбботта и Клуба драмы, а для Нильса Боркмана и «Актеров Ферст-Систер» — и это будет последний случай, когда маме представится возможность мне суфлировать.

Мне уже нравилась эта идея — еще до того, как я прочел пьесу. Я лишь взглянул на титульный лист, где Теннесси Уильямс приводит эпиграф из Рильке. Этой фразы мне хватило. «Кто, если стану взывать, услышит меня в ангельском сонме?» Похоже, куда ни глянь, меня повсюду поджидали ужасные ангелы Рильке. Я подумал, знает ли Киттредж немецкий оригинал этой строчки.

— Ладно, Билл, если ты в деле, то и я в деле, — сказал дедушка Гарри; мы скрепили наш договор рукопожатием.

Позже я ухитрился незаметно спросить Нильса, удалось ли ему записать тетю Мюриэл и Ричарда Эбботта на роли Альмы и Джона.

— Не волнуйся, Билл, — сказал Боркман. — Мюриэл и Ричард у меня в резервации.

— У тебя в резерве, да, — сказал я этому хитрому преследователю оленей на лыжах.