В одном лице

Что до столика голубых — или гомиков, как назвал их Карл, — там сидели четверо мужчин, все пьяные. Одним из них был знаменитый американский поэт и преподаватель Института Лоуренс Аптон.

— Я и не знал, что ты здесь работаешь, юный писатель, — сказал Ларри. — Ты ведь Билл, да?

— Точно, — ответил я.

— Господи, Билл, ужасно выглядишь. Дело в Кеннеди или еще что-то случилось?

— Я был на «Макбете» сегодня, — начал я.

— А, я слышал, что сегодня поет дублерша — вот и пропустил представление, — прервал меня Ларри.

— Да, предполагалось, что будет выступать дублерша, — сказал ему я. — Но она американка, и, должно быть, она была слишком расстроена из-за Кеннеди. Она не вышла — пела Герда Мюле, как обычно.

— Герда великолепная певица, — сказал Ларри. — Наверное, было восхитительно.

— Как по мне, не особенно, — сказал я. — Дублерша — моя девушка, я надеялся увидеть ее в роли леди Макбет. Я слышал, как она поет во сне, — рассказывал я компании пьяных геев. — Ее зовут Эсмеральда Солер, — сказал я гомикам. — Может быть, однажды вы все услышите это имя.

— У тебя есть девушка, — произнес Ларри с тем же насмешливым недоверием, которое он выражал потом на все мои заявления, что я актив.

— Эсмеральда Солер, — повторил я. — Видимо, она была слишком расстроена, чтобы петь.

— Бедняжка, — сказал Ларри. — Не думаю, чтобы дублершам выпадало такое уж изобилие возможностей.

— Вряд ли, — сказал я.

— Я все еще думаю над твоей идеей писательского курса, — сообщил мне Ларри. — Я не исключаю такой возможности, Билл.

Карл сказал, что не завидует мне, ведь после того, как Эсмеральда не спела партию леди Макбет, мне придется «жить с последствиями». Но пока я глядел на Лоуренса Аптона и его голубых дружков, мне неожиданно пришли в голову и другие, не особенно приятные последствия жизни с Эсмеральдой.

После того пятничного «Макбета» Верди немногие англоязычные любители оперы явились в «Цуфаль». Думаю, убийство Кеннеди лишило аппетита большую часть моих соотечественников, которые находились в тот момент в Вене. Гинекологический стол пребывал в унынии; они ушли рано. Только Ларри и гомики засиделись допоздна.

Карл велел мне идти домой.

— Иди отыщи свою девушку — наверное, ей сейчас нелегко, — сказал мне одноглазый метрдотель. Но я знал, что Эсмеральда либо осталась с коллегами по опере, либо уже вернулась в нашу маленькую квартирку на Швиндгассе. Эсмеральда знала, где я работаю; если бы она хотела видеть меня, она знала бы, где меня искать.

 — Гомики и не собираются уходить — они решили тут и помереть, — продолжал Карл. — Похоже, ты знаком с тем красавчиком — который все время говорит.

Я рассказал, кто такой Лоуренс Аптон, и объяснил, что он преподает в Институте, но я у него не учусь.

— Иди домой к девушке, Билл, — повторил Карл.

Но я содрогнулся при мысли о том, чтобы смотреть уже начавшие повторяться репортажи об убийстве Кеннеди по телевизору в хозяйской гостиной; мысли о сварливой собачке удерживали меня в «Цуфаль», где я мог поглядывать на экран маленького черно-белого кухонного телевизора.

— Это смерть американской культуры, — объяснял Ларри трем другим гомикам. — Не могу сказать, чтобы в Соединенных Штатах существовала такая уж культура книг, но Кеннеди давал нам хоть какую-то надежду обзавестись культурой писателей. Чего стоит Фрост со своим стихотворением на инаугурации. Неплохой выбор; у Кеннеди по крайней мере был вкус. И сколько теперь пройдет, прежде чем у нас появится еще один президент, обладающий хоть каким-то вкусом?

Ну да, понимаю — я представил вам Ларри с не самой приятной стороны. Но этим он и был удивителен: он говорил правду, не принимая во внимания «чувства» окружающих в эту минуту.

Слова Ларри могли бы вызвать у кого-то новый приступ скорби по убитому президенту — или, напротив, заставить слушателя ощутить себя жертвой кораблекрушения на чуждом берегу, омываемом волнами патриотизма. Ларри было все равно; если он считал что-то правдой, он говорил это вслух. Но прямота Ларри не отталкивала меня.

Однако где-то в середине речи Ларри в ресторан вошла Эсмеральда. Она говорила мне, что не может есть перед выступлением, так что я знал, что она еще не ела, — зато она выпила белого вина — не лучшая мысль, на пустой-то желудок. Сначала Эсмеральда села у барной стойки, заливаясь слезами; Карл быстро препроводил ее на кухню, где она уселась на табурет перед телевизором. Карл налил ей бокал белого вина, а потом сообщил мне, что она на кухне; я не заметил Эсмеральду у бара, потому что в этот момент открывал еще одну бутылку красного вина для компании Ларри.

— Твоя девушка пришла — отведи ее лучше домой, — сказал мне Карл. — Она на кухне.

Ларри неплохо владел немецким; он понял, что сказал мне Карл.

— Билл, это твоя дублерша сопрано? — спросил меня Ларри. — Посади ее к нам, мы ее развеселим! — предложил он. (Я в этом весьма сомневался; я был уверен, что разговор о смерти американской культуры не развеселит Эсмеральду.)

Так Ларри все-таки увидел Эсмеральду — когда мы с ней шли к дверям ресторана.