В одном лице

Э-э, ну — на этот вопрос не было простого ответа. А потом, однажды вечером после работы — это было в январе шестьдесят четвертого — я перешел на другую сторону Кернтнерштрассе и повернул на Доротеергассе к «Кафе Кафих». Я отлично знал, какие посетители собираются там по ночам — только мужчины, и только геи.

— Смотрите-ка, а вот и юный писатель, — скорее всего, сказал Ларри, или, может, просто спросил: «Ты ведь Билл, да?» (Кажется, как раз этим вечером он сказал мне, что решил прочесть тот писательский курс, о котором я просил, — но занятия тогда еще не начались.)

Тем вечером в «Кафе Кафих» — за несколько вечеров до того, как он подкатил ко мне, — Ларри, вероятно, спросил:

— А как же дублерша сопрано? Где эта милая, милая девушка? Не какая-нибудь посредственная леди Макбет, а, Билл?

— Нет, не посредственная, — должно быть, пробормотал я. Мы просто болтали; той ночью ничего не произошло.

Позднее той же ночью я лежал в постели с Эсмеральдой, и она спросила у меня нечто важное.

— Твое произношение — оно настолько австрийское — меня это просто убивает. У тебя не такой уж блестящий немецкий, но говоришь ты как настоящий австриец. Билли, откуда у тебя взялся такой немецкий? Поверить не могу, что не спросила раньше!

Мы только что закончили заниматься любовью. Ну да, на этот раз получилось не столь впечатляюще — хозяйская собачка не лаяла и в ушах у меня не звенело — но это был вагинальный секс, и мы оба получили удовольствие.

— Никакого больше анального секса, Билли, — мне он теперь не нужен, — сказала Эсмеральда.

Разумеется, я знал, что мне-то анальный секс нужен. И понимал, что мне не просто понравилась вагина Эсмеральды; я уже успел привыкнуть к мысли о том, что теперь мне будут нужны и вагины тоже. Конечно, меня покорила не одна конкретная вагина Эсмеральды. Не ее вина, что у нее не было члена.

Мне кажется, во всем был виноват вопрос «Откуда у тебя взялся такой немецкий?». Он заставил меня задуматься о том, откуда «берутся» наши желания; а это темная и извилистая дорожка. Этой ночью я понял, что расстанусь с Эсмеральдой.

Глава 6. Фотографии Элейн, которые я сохранил

В свой предпоследний год учебы в академии Фейворит-Ривер я был на третьем курсе немецкого. Той зимой, после смерти доктора Грау, часть его учеников досталась фройляйн Бауэр — и Киттредж в том числе. Группа была слабая; герр доктор Грау объяснял материал не очень-то вразумительно. Чтобы окончить академию, требовалось изучать иностранный язык три года; в свой выпускной год Киттредж был на третьем курсе немецкого, а это значило, что в прошлом году он завалил экзамен — либо начал изучать другой иностранный язык, а потом по неизвестной причине переключился на немецкий.

— Разве твоя мама не француженка? — спросил я его. (Я предполагал, что дома у него говорят на французском.)

— Мне осточертело выполнять все, чего пожелает моя так называемая мать, — сказал Киттредж. — Разве с тобой, Нимфа, этого еще не произошло?

Киттредж при всем своем высокомерии действительно обладал острым умом, и меня удивляло, почему у него не ладится с немецким; с куда меньшим удивлением я обнаружил, что он ленив. Он был из тех учеников, которым все дается легко, но мало что делал, чтобы показать, что достоин такой одаренности. Иностранные языки требуют воли к запоминанию и терпеливого повторения; раз Киттредж выучил свои реплики для пьесы, значит, способности у него были — на сцене он всегда держался уверенно. Но ему недоставало самодисциплины, которая требуется для изучения любого языка — а в особенности немецкого. Артикли — «эти сраные der, die, das, den, dem», как сердито ворчал Киттредж, — выводили его из терпения.

Киттредж должен был окончить академию в прошлом году, но я по глупости согласился помогать ему с домашними заданиями (в результате Киттредж просто переписывал мои переводы — и на выпускном экзамене, который ему пришлось сдавать самостоятельно, сел в лужу). Я-то уж точно не хотел, чтобы Киттредж завалил немецкий; я понимал, что в этом случае его оставят еще на один год, когда я тоже окажусь в выпускном классе. Но отказать ему, когда он просил о помощи, было трудно.

— Ему трудно отказать, и точка, — скажет потом Элейн. Я и теперь виню себя в том, что не догадался о происходившем между ними.

В зимнем семестре начались прослушивания для очередной пьесы — «весеннего Шекспира», как называл его Ричард Эбботт, чтобы отличать от того Шекспира, которого он ставил в осеннем семестре. В академии Фейворит-Ривер Ричард иногда заставлял нас играть Шекспира и в зимнем семестре тоже.