В одном лице

Если бы вам довелось, подобно мне, оказаться в мужском интернате осенью 1960 года, вы тоже ощутили бы абсолютное одиночество и отвращение к себе — и невозможность довериться кому-либо, и менее всего ровесникам. Я всегда был одинок, но ненависть к себе хуже одиночества.

Элейн начала новую жизнь в Нортфилде, а я все больше времени проводил в комнате с ежегодниками в библиотеке академии. Когда мама или Ричард спрашивали, куда я иду, я всегда отвечал: «В библиотеку». Я не уточнял, в какую именно. И теперь, когда Элейн не отвлекала меня — она никогда не могла устоять перед искушением показать мне очередного симпатичного парня из свежих номеров ежегодника, — я стремительно миновал выпускные классы все менее отдаленного прошлого. Первая мировая осталась позади; я намного опередил свое воображаемое расписание. С такой скоростью я успевал добраться до последних номеров задолго до весны и до моего собственного выпускного.

Я был всего лишь в тридцати годах от своего выпуска; тем сентябрьским вечером, когда я решил навестить мисс Фрост, я начал изучать выпуск тридцать первого года. Очередная фотография невыносимо прекрасного борца заставила меня резко захлопнуть альбом. Просто недопустимо и дальше думать о Киттредже и ему подобных, сказал я себе. Нельзя поддаваться этим чувствам, или я обречен.

Что же удерживало меня на краю бездны? Фантазии о моделях в тренировочных лифчиках с лицом Марты Хедли больше не работали. Мне становилось все труднее мастурбировать даже на самые безупречные образы девушек с лицом Марты Хедли и максимально узкими бедрами. Единственным, что сдерживало мысли о Киттредже (и ему подобных), были мои пылкие фантазии о мисс Фрост.

Ежегодник академии Фейворит-Ривер носил имя «Сова». («Все, кто знал почему, вероятно, уже умерли», — ответил на мои расспросы Ричард Эбботт.) Я отодвинул «Сову» за тридцать первый год в сторону. Я собрал свои записи и тетради по немецкому и затолкал их в сумку.

Я занимался немецким уже четвертый год, хотя для окончания академии это было не обязательно. Я все еще помогал Киттреджу с третьим курсом немецкого, который он волей-неволей вынужден был проходить заново. Теперь, когда мы уже не занимались вместе, мне стало немного легче. По сути, я всего лишь экономил Киттреджу немного времени. Сложным в третьем курсе немецкого было то, что там начинались Гёте и Рильке; их продолжали изучать и на четвертом курсе. Когда Киттредж спотыкался на какой-либо фразе, я ускорял процесс, подсказывая ему примерный перевод. То, что порой одни и те же фразы из Гёте и Рильке повторно ставили Киттреджа в тупик, приводило его в ярость, но, честно говоря, общение посредством записок и коротких замечаний давалось мне куда легче, чем наши прошлые разговоры. Я старался не находиться рядом с Киттреджем ни минутой больше, чем это было необходимо.

По этой же причине я отказался играть в осенней постановке Шекспира — к разочарованию Ричарда, которое он неоднократно мне высказывал. Ричард дал Киттреджу роль Эдгара в «Короле Лире». Вдобавок он промахнулся, выбрав меня на роль шута. Когда я сообщил миссис Хедли, что вообще не хочу играть в пьесе, поскольку Киттреджу дали «героя» — а вдобавок Эдгар появляется еще и под видом Бедного Тома, так что Киттредж, по сути, заполучил двойную роль, — Марта Хедли уточнила, насколько внимательно я просмотрел свои реплики. Учитывая, что список моих речевых ошибок растет, не подумал ли я, что в репликах шута могут встретиться потенциально проблемные слова? Намекала ли миссис Хедли, что я могу отказаться играть, сославшись на проблемы с произношением?

— К чему это вы ведете? — спросил я. — Думаете, я не справлюсь со словом «ростовщик» или «сводня», или беспокоитесь, что я начну заикаться на слове «гульфик» из-за этого самого, что скрывается под гульфиком, раз я не могу произнести это самое?

— Билли, не надо так на меня бросаться, — сказала Марта Хедли.

— А может, вы думаете, что я споткнусь на «хитрой девке»? — спросил я. — Или на «колпаке» — в единственном или множественном числе?

— Успокойся, Билли, — попросила миссис Хедли. — Мы оба расстроены из-за Киттреджа.

— У Киттреджа уже была последняя реплика в «Двенадцатой ночи»! — заорал я. — А теперь Ричард снова дает ему последнюю реплику! И это Киттредж должен будет сказать: «Чем гнет худых времен невыносимей, / Тем строже долг — не гнуться перед ними»[6].

«Отцам пришлось трудней, чем молодым», — продолжает Эдгар-Киттредж.

Если говорить о сюжете «Короля Лира» — учитывая, что случилось с Лиром, не говоря уже об ослеплении Глостера (роль которого Ричард взял себе), — это, безусловно, верно. Но вот что касается последней строчки: «В сравненье с ними наше горе — дым» — не уверен, насколько это универсальная истина.

Оспариваю ли я мудрость, которой завершается великая пьеса, просто потому, что не делаю различия между Эдгаром и Киттреджем? Может ли кто-либо (даже Шекспир) знать заранее, насколько тяжело придется грядущим поколениям?