В одном лице

Но я вспомнил, что мне сказала мисс Фрост. Я не был готов обсуждать с Ричардом мою влюбленность в Киттреджа. Я остался в постели; как обычно, я надел лифчик Элейн и продолжил читать «Комнату Джованни» — всю ночь напролет.

Я вспомнил запах, оставшийся на моих пальцах, когда я дотронулся до своего члена, прежде чем войти в ванну мисс Фрост; он походил на аромат масла миндаля или авокадо, но уж точно не на запах дерьма. Но, разумеется, мисс Фрост была женщиной, и если я действительно проник в нее, то уж, конечно, не туда!

Миссис Хедли была, как и ожидалось, впечатлена моей победой над словом «тень», но поскольку я не мог (или не хотел) рассказать Марте Хедли о мисс Фрост, было непросто объяснить ей, как мне удалось с ним справиться.

— С чего вдруг ты решил произнести веретенника по слогам, Билли?

— Э-э, ну… — начал я и замолчал — прямо как дедушка Гарри.

Ни я, ни миссис Хедли не придумали, как можно применить «технику веретенника» (как ее назвала Марта Хедли) к остальным моим проблемным словам.

Конечно же, выйдя из кабинета миссис Хедли, я снова столкнулся с Аткинсом.

— А, это ты, Том, — сказал я, стараясь звучать небрежно.

— Значит, теперь я «Том», да? — спросил меня Аткинс.

— Мне просто надоело, что в этой ужасной школе называют всех по фамилиям, — а тебе? — спросил я.

— Ну раз уж ты сам об этом заговорил… — с горечью сказал Том. Я видел, что бедный Том все еще дуется после нашей ссоры в городской библиотеке.

— Слушай, извини за вчерашнее, — сказал я ему. — Я не хотел еще больше тебя расстраивать этим «на посылках». Я прошу прощения.

Аткинс частенько выглядел так, будто вот-вот расплачется. Если бы доктор Харлоу пожелал привести пример «избыточной плаксивости», думаю, ему довольно было бы попросить Тома Аткинса, и тот разрыдался бы на утреннем собрании просто по щелчку пальцев.

— Кажется, я помешал вам с мисс Фрост, — сказал Аткинс, внимательно глядя на меня.

— Мы с мисс Фрост много говорим о писательском мастерстве, — сообщил я ему. — Она советует мне, какие книги читать. Я рассказываю ей, что меня интересует, и она подбирает мне подходящий роман.

— И что за книгу она дала тебе вчера, Билл? — спросил меня Том. — Что тебя интересует?

— Влюбленности в неподходящих людей, — сказал я Аткинсу. Поразительно, как быстро придал мне храбрости мой первый сексуальный опыт. Я чувствовал, что могу — и даже хочу — говорить о вещах, о которых прежде стеснялся сказать, — и не только робкому Тому Аткинсу, но и своей могущественной немезиде и запретной любви, Жаку Киттреджу.

Конечно, быть смелым с Киттреджем на немецком было куда легче; я еще не настолько расхрабрился, чтобы рассказать Киттреджу правду о моих чувствах и мыслях; и даже на немецком я не осмелился бы заикнуться о «влюбленностях в неподходящих людей». (Разве что сделал бы вид, что это строчка из Гёте или Рильке.)

Я увидел, что Аткинс мучительно пытается что-то сказать — вероятно, спросить про время или выговорить какую-то еще фразу с этим словом. Но я оказался неправ; бедный Том не мог совладать со словом «влюбленности».

Неожиданно он выпалил:

— Углубленности не в тех людей — эта тема и меня интересует!

— Я сказал «влюбленности», Том.

— Я не могу это выговорить, — признался Аткинс. — Но эта тема меня очень интересует. Может, когда ты дочитаешь ту книгу, что подобрала тебе мисс Фрост, то дашь и мне почитать. Знаешь, мне нравятся романы.

— Это роман Джеймса Болдуина, — сказал я Аткинсу.

— Там что, про любовь к негру? — спросил он.

— Нет, с чего ты взял, Том?

— Джеймс Болдуин же черный, Билл, разве нет? Или я его путаю с каким-то другим Болдуином?

Джеймс Болдуин, конечно, был чернокожим, но тогда я этого не знал. Я не читал других его книг; я никогда прежде о нем не слышал. А «Комната Джованни» была библиотечной книгой — и у нее не было суперобложки, на которой я мог бы увидеть фото автора.

— Это роман о мужчине, который влюбляется в другого мужчину, — тихо сказал я Тому.

— Ага, — прошептал Аткинс. — Я так и подумал, когда ты сказал про «неподходящих людей».

— Я дам тебе почитать, когда сам закончу, — сказал я. Конечно, я уже дочитал «Комнату Джованни», но я хотел снова перечитать ее и поговорить о ней с мисс Фрост, прежде чем давать ее Аткинсу, хотя я был уверен, что там нигде не говорится, что рассказчик черный — а бедняга Джованни, как я знал, был итальянцем.

Я даже вспомнил строчку ближе к концу романа, где герой глядит на себя в зеркало и говорит о своем теле: «белое, сухое, жалкое». Но на самом деле я просто хотел сразу же прочитать «Комнату Джованни» еще раз; так сильно она меня впечатлила. Это был первый роман после «Больших надежд», который мне захотелось перечесть.

Сейчас, когда мне уже без малого семьдесят, осталось мало романов, которые я перечитываю и они все еще мне нравятся, — я имею в виду, среди тех романов, которые я впервые прочел и полюбил подростком, — но недавно я снова перечел «Большие надежды» и «Комнату Джованни» и восхитился ими ничуть не меньше, чем в первый раз.