В одном немецком городке

Все время, пока длилась беседа, Тернер записывал в свою книжку перечень найденных вещей: швейные принадлежности, пачка иголок, пилюли разного вида и сорта. Точно зачарованный, Гонт незаметно для себя подошел ближе. – Не только. Я живу на верхнем этаже – там есть квартира. Она была для Макмаллена, но он не мог туда въехать с такой кучей детей. Представляете, что было бы, если б они носились там наверху сломя голову. Спевки хора происходили в зале заседаний, по пятницам. Это по другую сторону холла, рядом с кассой. После спевки он обычно поднимался к нам на чашку чая. Я-то ведь частенько забегал сюда попить чайку. Ну, и мы, конечно, были рады отблагодарить его за все, что он для нас делал: вещи разные доставал и всякое такое. Он любил посидеть с нами за чаем,– добавил Гонт просто.– Любил камин. Мне всегда казалось, что ему нравится семейный уют, поскольку он сам несемейный.

– Он это вам говорил? Говорил, что у него нет семьи?

– Нет, не говорил.

– Откуда же вы знаете?

– Это и так ясно, тут и говорить незачем. Вот и образования он тоже не получил – можно сказать, сам выбился в люди.

Тернер нашел бутылочку с длинными желтыми пилюлями и, вытряхнув несколько штук на ладонь, осторожно понюхал их.

– И все это продолжалось много лет? Верно? Эти домашние беседы после репетиций?

– Нет, что вы. Он совсем не замечал меня еще несколько месяцев назад, и я вовсе не хотел навязываться – ведь он же дипломат. Только недавно он стал интересоваться мной. И этими иностранцами.

– Какими иностранцами?

Это Автомобильный клуб такой – для иностранцев.

– Поточнее – когда это было? Когда он заинтересовался вами?

– В январе,– сказал Гонт, теперь и сам озадаченный.– Да, я бы сказал, с января. Он как-то переменился с января.

– С января этого года?

– Да, да, именно,– ответил Гонт таким тоном, будто это впервые дошло до его сознания.– Точнее, когда он начал работать у Артура, Артур очень повлиял на Лео. Он стал как-то задумчивее, что ли. Изменился к лучшему. Знаете, и моя жена тоже так считает.

– Ясно. В чем еще он изменился?

– Да вот в этом только. Задумчивее стал,

– Значит, с января, когда он заинтересовался вами. Бах! Наступает Новый год, и Лео делается задумчивым.

– В общем, он стал поспокойнее. Будто заболел. Мы прямо удивлялись. Я сказал жене…– Гонт почтительно понизил голос при одном упоминании о своей половине: – Не удивлюсь, если врач уже сделал ему предупреждение.

Тернер теперь снова смотрел на карту, сначала прямо, потом сбоку – так виднее были дырочки от булавок там, где стояли раньше войска союзников. В старом книжном шкафу лежала груда отчетов об опросах общественного мнения, газетные вырезки и журналы. Опустившись на колени, он принялся разбирать их.

– О чем еще вы говорили?

– Ни о чем серьезном.

– Просто о политике?

– Я люблю поговорить на серьезные темы,– сказал Гонт.– Но с ним как-то не хотелось разговаривать: не знаешь, куда это тебя заведет.

– Он выходил из себя, что ли?

Вырезки касались Карфельдовского движения. Статистические отчеты показывали рост числа сторонников Карфельда.

– Нет, он был чересчур чувствительный. Как женщина: его очень легко было расстроить, ну прямо одним каким-нибудь словом. Очень чувствительный! И тихий. Вот почему я никак не мог поверить насчет КЈльна. Я говорил жене: прямо не понимаю, как это Лео затеял драку, в него, верно, дьявол вселился. Но повидал он за свой век много. Это уж точно.

Тернер наткнулся на фотоснимок студенческих беспорядков в Берлине. Двое парней держали за руки старика, а третий бил его по лицу тыльной стороной ладони. Пальцы у старика торчали вверх, и в ярком свете прожектора костяшки белели, как на гипсовой скульптуре. Фотоснимок был обведен красной шариковой ручкой.

– Я что хочу сказать: с ним никогда не знаешь, не обидел ли его,– продолжал Гонт,– не задел ли больное место. Иногда я думаю, говорил я жене… по правде сказать, ей самой было с ним не просто… так вот, я ей говорил, что не хотелось бы мне видеть его сны.

Тернер встал. – Какие сны?

– Вообще сны. То, что он повидал в жизни, это же, наверно, снится ему. А видел он, говорят, многое. Все эти зверства.

– Кто говорит?

– Люди. Один из шоферов, например, Маркус. Он теперь от нас ушел. Он служил с ним вместе в Гамбурге в сорок шестом или вроде того. Страсть.

Тернер открыл старый номер «Штерна», лежавший на шкафу. Весь разворот был занят снимками беспорядков в Бремене. На одном фото Карфельд произносил речь с высокой деревянной трибуны, вокруг – вопящая в экстазе молодежь.

– По-моему, его это очень волновало,– продолжал Гонт, заглядывая Тернеру через плечо,– Он частенько заводил речь о фашизме.

– Вот как? – негромко проговорил Тернер.– Расскажите об этом, Гонт, меня интересуют такие темы.