В огне передовых линий

100 танков… Рассредоточенные по всему фронту, они плотнее всего шли против нашего правого и левого флангов. Командир гитлеровского танкового соединения, брошенного на 383-ю стрелковую дивизию, был верен тактике клещей: он бил в основание подковы шахтерской обороны.

На правом участке, у Кипиани, мы поставили противотанковый дивизион. А вот у Ковалева противотанковых средств было куда меньше — 3-й дивизион артполка, батарея 76-миллиметровых полковых пушек да связки ручных гранат. Как нам тут не хватало зенитного дивизиона, который накануне мы передали штабу армии! 37-миллиметровые зенитные пушки хорошо проявили себя в борьбе с наземными бронированными целями. Во всяком случае, немецкий Т-III был весьма и весьма уязвим для них.

Местность перед передним краем обороны позволяла противнику быстро сблизиться с нами, и танки, взметая из-под гусениц фонтаны грязи, шли на повышенной скорости. Уже и невооруженным глазом было видно, что густые цепи немецкой пехоты и спешенных итальянских кавалеристов продвигаются за стальной лавиной почти бегом. Поддерживаемые мощным артиллерийско-минометным огнем, они наступали организованно и решительно. Видимо, прибытие такого количества танков крепко обнадежило противника, и он теперь рассчитывал одним ударом опрокинуть нас, а затем с ходу занять город Сталино (Донецк).

Дивизионы 966-го артполка и батареи полковых пушек, пока наступающие не приблизились до 500―600 метров, вели огонь по обнаружившим себя артиллерийским батареям врага. Силы были неравны, противник значительно превосходил нас в артиллерийско-минометных средствах, но это его превосходство сводилось к минимуму за счет более высокого темпа стрельбы наших батарей. Да и подготовлены наши расчеты были получше.

Тут необходимо сказать, что за все время боев мы еще не испытывали недостатка ни в снарядах, ни в минах, ни в ручных гранатах, ни в винтовочных патронах, так как армейские тылы снабжали нас ими в достаточном количестве. Если и пришлось нажимать на вооруженцев, то это делалось не потому, что нам отказывали в боеприпасах, а потому, что снабженцы не всегда бывали расторопны. По крайней мере, тогда вопрос об экономии снарядов и патронов не стоял так остро, как потом на Миусе. Другое дело — бутылки с зажигательной смесью. Бутылок давали мало.

Когда до боевых порядков противника осталось около полукилометра, артиллерия дивизии перенесла огонь на танки. Ударили пушки противотанкового дивизиона. И тотчас на участке 694-го полка, задымив, вспыхнули четыре машины, затем еще две. Два танка зачадили и против переднего края обороны 691-го стрелкового полка. Однако даже столь высокая эффективность наших первых артиллерийских залпов на этот раз, против правила, не смешала боевые порядки атакующих, не остановила их. Противник продолжал решительное сближение. И вот уже в ход пошли бутылки КС и связки гранат…

Это был самый напряженный из всех боев, проведенных нами в те дни. Но вот странное дело: когда сейчас разговариваешь о нем с ветеранами дивизии, они мало что могут вспомнить. Объясняется это, по-видимому, тем, что к тому времени, то есть после пяти дней непрерывных и изнурительных боевых действий, вся впечатлительность необстрелянных людей, все их чувства, в том числе и чувство самосохранения, уже успели достаточно притупиться. Зато необыкновенно обострилась ненависть к врагу. И эта ненависть, вся до капли, вылилась в решимость биться насмерть.

Кстати, старый солдат наш не любит вспоминать, как он ненавидел. Как лежал в грязи, как ухитрялся хлебать борщ из котелка, пробитого пулей, как потерял новехонький кисет с махоркой — об этом и о другом таком же можно услышать на любой встрече ветеранов. Но с какой ненавистью он всаживал русский штык в раскормленное фашистское брюхо, с каким ожесточением бил прикладом в оскаленную, перекошенную последним страхом пасть гитлеровского головореза — такого не услышишь. Нет этого в натуре нашего человека. Его ненависть к врагу — это ведь его любовь к Родине, точнее, особая форма любви. И проявляется эта ненависть особенно тогда, когда Отечество находится в опасности.

Моральный дух шахтеров в том бою был, как никогда, высок. Пришедший с передовой комиссар штаба дивизии старший политрук Иван Иванович Замкин рассказал мне о пулеметчике-красноармейце Андрее Мотузаеве. Когда противник начал наступление, Мотузаев попросил своего боевого товарища:

— Слушай-ка… В случае чего передай нашему парторгу: мол, так и так, Мотузаев погиб коммунистом.

— Да ладно тебе, Андрюха!

— Не ладно! Велено — значит, передай…

Пулеметчик дрался до последнего патрона. Когда умолк пулемет, герой взял винтовку. В этот момент фашистская пуля сразила, как тогда говорили, беспартийного большевика…

Шахтеры дрались на пороге родного дома, и это придавало им столько сил, что противник должен был дрогнуть, должен был откатиться. И он стал отходить. Первым сообщил об этом капитан Кипиани.