Въ огонь и въ воду

— Теперь вотъ на мнѣ кожаный колетъ, потертый латами, и желтые бархатные штаны, потертые сѣдломъ, а когда-то я командовалъ кавалерійскимъ эскадрономъ у знаменитаго Бернгарда веймарскаго… Я только что вылечился отъ страшной раны на водахъ Обоннъ, когда судьба привела меня случайно въ Тестеру. Какъ славно я заснулъ послѣ сытнаго ужина! И какого вина поднесъ мнѣ г. Агриппа, когда я уѣзжалъ дальше!… Любому монаху не стыдно было-бы выпить такого вина, а предки мои никогда такого и не пивали! Боевого коня моего вволю накормили овсомъ. Да! проживи хоть сто лѣтъ дон-Манрико и Кампурго и Пенафьель де Сан-Лукаръ, вашъ покорнѣйшій слуга, никогда онъ не забудетъ этого блаженнаго дня, когда онъ спалъ подъ вашей крышей и сидѣлъ за вашимъ столомъ!

Говоря это, дон-Манрико согнулъ свою длинную спину до самой земли.

— А все таки однакожъ очень странно, сказалъ Гуго, кланяясь ему тоже, что вы такъ съ перваго взгляда меня тотчасъ и узнали! Неужели я такъ мало измѣнился?

— Напротивъ… измѣнились необычайно! Но и тогда у васъ былъ какой-то особенный видъ, посадка головы, походка, ловкость въ движеньяхъ, что то такое, однимъ словомъ, что, увидѣвъ васъ среди тысячи людей, гдѣ бы то ни было, на пиру или въ схваткѣ, я бы тотчасъ сказалъ: это онъ, это графъ де Шаржполь!

— Такъ вы знали и мое имя? Его однакожь никогда не произносили въ Тестерѣ!

— Да, возразилъ съ живостью испанецъ; но я былъ такъ тронутъ вашимъ ласковымъ пріемомъ, что въ тотъ же день навелъ справки, чтобъ узнать, кому именно я имъ обязанъ, и одинъ кавалеръ, знавшій когда-то вашего храбраго отца, графа Гедеона, въ его замкѣ Монтестрюкъ, выдалъ мнѣ тайну вашего происхожденія. Меня это и не удивило во все: любой сынъ принца могъ бы позавидовать вашей осанкѣ.

Проговоривъ эту рѣчь, дон-Манрико пошелъ рядомъ съ Гуго и продолжалъ:

— Я не хочу мѣшать вамъ… позвольте мнѣ только немножко пройдтись съ вами. Я просто молодѣю, когда васъ вижу и слушаю! Ахъ! славное было тогда время! Вы тоже участвуете, должно быть, въ венгерскомъ походѣ, судя по вашему мундиру?

— Да, вы не ошиблись… Можно-ли желать лучшаго случая для начала своей службы, какъ сразиться съ врагами христіанскаго міра?

— Я узнаю сына благородныхъ графовъ де Шаржполей! И у меня тоже, при первомъ извѣстіи объ этой священной войнѣ, закипѣла старая кровь! Я снова облекся въ старые доспѣхи! Большой честью для меня будетъ сдѣлать походъ съ вами и быть свидѣтелемъ вашихъ первыхъ подвиговъ. Если только есть хоть сотня дворянъ вашего закала въ арміи его величества короля французскаго, то я готовъ поклясться, что туркамъ пришелъ конецъ… Я же самъ, испанецъ и добрый католикъ, живу теперь одной надеждой, въ мои лѣта, — умереть за такое славное дѣло…

— Да сколько-жь вамъ лѣтъ? Вы еще такъ свѣжи!

— Это только отъ радости, что васъ встрѣтилъ, я кажусь моложе… мнѣ семьдесятъ лѣтъ.

— Чортъ побери! замѣтилъ Коклико.

— Потому-то именно, продолжалъ дон-Манрико, я и позволяю себѣ говорить съ вами, какъ старый дядя съ племянникомъ… У меня водятся деньги… Если вамъ встрѣтится нужда, не церемоньтесь со мной… мой кошелекъ къ вашимъ услугамъ. Я буду счастливѣйшимъ изъ людей, если вы доставите мнѣ случай доказать вамъ мою благодарность.

Монтестрюкъ отказался, къ большому сожалѣнью испанца; разговоръ перешелъ на военное дѣло и дон-Манрико выказалъ въ немъ много опытности. Онъ разстался съ Гуго только у дверей его квартиры и опять обнялъ его такъ искренно, что довѣрчивый гасконецъ былъ глубоко тронутъ.

— Честный человѣкъ и опытный человѣкъ! сказалъ онъ. Какъ благодаренъ за простую постель и за простой обѣдъ!

— Слишкомъ ужь благодаренъ, графъ… Что-то мнѣ подозрительно!

— Такъ, значитъ, неблагодарность показалась бы тебѣ надежнѣй?

— Она была бы, по крайней мѣрѣ, въ порядкѣ вещей и ни мало бы меня не удивила.

Гуго только пожалъ плечами при этой выходкѣ Коклико, ставшаго вдругъ мизантропомъ.

— Такъ ты станешь подозрѣвать кавалера, отдающаго свой кошелекъ въ мое распоряженіе? спросилъ онъ.

— Именно, графъ: это такъ рѣдко встрѣчается въ настоящее время!

— Въ какихъ горячихъ выраженіяхъ онъ говорилъ о сдѣланномъ ему когда-то пріемѣ въ Тестерѣ, и развѣ тебя не удивляетъ, что, черезъ столько лѣтъ, онъ еще не забылъ моего лица?

— Слишкомъ хорошая память, графъ, слишкомъ хорошая память, проворчалъ упрямый философъ.

— Что-жь, ты считаешь это недостаткомъ, а не достоинствомъ, что ли?

— Разумѣется, нѣтъ; но я прибавлю только, что такая память слишкомъ щедра на комплименты.

— Ты не можешь, по крайней мѣрѣ, не сознаться, что дон-Манрико хорошо знаетъ нашъ старый замокъ, гдѣ мы съ тобой прожили столько счастливыхъ дней.

— О! что до этого, то правда! Весь вопросъ только въ томъ къ лучшему-ли для насъ это, или къ худшему?

— Самъ святой Ѳома, патронъ невѣрующихъ, показался бы очень простодушнымъ въ сравненьи съ тобой, Коклико!

— Графъ! повѣрьте мнѣ, всегда успѣете сказать: я сдаюсь! но иногда поздно бываетъ сказать: еслибъ я зналъ!