Въ огонь и въ воду

Правда, у графа де Шиври былъ всегда подъ рукой Бриктайль, взбѣшенный пораженіемъ и дорожившій теперь жизнью только для того, чтобъ употребить ее на борьбу съ Монтестрюкомъ всегда и гдѣ бы то ни было; но еще долго, проколотый насквозь, онъ пролежитъ въ постели и не будетъ въ силахъ что нибудь предпринять. А когда этотъ былъ побѣжденъ, то ужь никого другого нельзя было и выпустить на гасконца съ какой — нибудь надеждой на удачу; надо ждать, а пока принять мѣры, чтобы бороться тѣмъ оружіемъ, которое доставляли ему имя и общественное положеніе.

Теперь надо было смотрѣть на герцогиню д'Авраншъ, какъ смотритъ полководецъ въ военное время на крѣпость. Нельзя ужь было надѣяться, что она поднесетъ ему ключи отъ своего сердца на серебряномъ блюдѣ, счастливая, что должна сдаться по первому требованію. Надо было вести осаду, правильную осаду, въ которой необходима и система, и ловкость; надо было копать траншеи, подводить мины. Графъ де Монтестрюкъ нашелъ неожиданнаго союзника въ особѣ короля. Почему же и графу де Шиври, въ свою очередь, не обратиться тоже къ Людовику XIV, имѣвшему надъ герцогиней особенную, почти неограниченную власть? Наскоро разобранная мысль эта показалась ему недурною.

Оставалось только выполнить ее искусно, но съ этой стороны Цезарь былъ обезпеченъ. Нѣсколько минутъ размышленія показали ему, какимъ способомъ надо приступить къ королю, характеръ котораго онъ зналъ отлично, и какую выгоду можно извлечь изъ этого плана для своего честолюбія.

Цезарь скоро добился случая явиться къ королю и, приблизившись къ нему съ видомъ глубочайшей почтительности, онъ сказалъ:

— Государь! я желалъ выразить вашему величеству свое опасеніе, что едва ли не навлекъ на себя вашего неудовольствія.

— Вы, графъ де Шиври?

— Увы! да, государь… Я осмѣлился поднять глаза на особу, которую доброта вашего величества осѣняетъ своимъ покровительствомъ.

— О комъ вы говорите?

— О графинѣ де Монлюсонъ… Я предавался съ упоеніемъ очарованіямъ ея прелестей, какъ вдругъ вспомнилъ, что она связана съ вашимъ величествомъ такими узами, которыя для меня священны. Быть можетъ, по незнанію я шелъ противъ намѣреній моего государя. За моею любовью наступило раскаяніе и я далъ себѣ клятву, что, если я имѣлъ несчастье навлечь на себя немилость вашего величества, позволивъ себѣ мечтать объ особѣ, на которую вы имѣете, можетъ быть, другіе виды, то пусть сердце мое обливается кровью до конца моей жизни, но я откажусь отъ этой любви. А у ногъ короля ожидаю своего приговора… Повиноваться ему я сочту такимъ же священнымъ долгомъ, какимъ счелъ и признаніе въ моей винѣ.

Эта рѣчь, въ которой было разчитано каждое слово, понравилась Людовику XIV, который уже стремился рѣшать своей властью всякое дѣло; она льстила его необузданной страсти къ владычеству надъ всѣмъ и надъ всѣми. Онъ улыбнулся милостиво и отвѣчалъ;

— Вы рождены отъ такой крови, съ которою можетъ соединиться, не унижая себя, графиня де Монлюсонъ, хотя она и возведетъ въ герцоги того, кого изберетъ ея сердце. По этому разрѣшаю думать вамъ объ ней. Вы имѣете мое королевское позволеніе.

— Чтобы графиня де Монлюсонъ не подумала, что я поддаюсь тщеславію и дѣйствую подъ вліяніемъ слишкомъ высокаго мнѣнія о самомъ себѣ, ваше величество, не разрѣшите-ли мнѣ также повторить ей слова, которыя я имѣлъ счастье выслушать изъ устъ вашихъ и за которые я не нахожу словъ благодарить моего государя?

— Мое позволеніе даетъ вамъ всѣ права.

Это было гораздо болѣе, чѣмъ графъ де Шиври смѣлъ ожидать: Людовикъ XIV почти самъ далъ ему слово.

— Теперь не одного ужь меня встрѣтитъ этотъ проклятый Монтестрюкъ между собой я Орфизой де Монлюсонъ, сказалъ онъ себѣ, но и самаго короля! У него выдался счастливый день; мой день, надѣюсь, будетъ рѣшительнымъ.

XXII Кто сильнѣе?

Гуго не видѣлся съ маркизомъ де Сент-Эллисъ съ того вечера, какъ онъ подалъ ему такъ неожиданно помощь въ улицѣ дез-Арси.

На слѣдующій же день послѣ встрѣчи съ дамой въ черной маскѣ въ окрестностяхъ Люксамбура, онъ пошелъ отъискивать маркиза по адрессу, сообщенному имъ при разставаньи.

Выпутался-ли онъ, по крайней мѣрѣ, изъ бѣды? Когда Гуго вошелъ, маркизъ мѣрялъ комнату взадъ и впередъ и такъ и сыпалъ восклицаніями, изъ которыхъ можно было заключить, что онъ здоровъ, но въ самомъ скверномъ расположеніи духа.

— Что тебя такъ сильно злитъ? спросилъ Гуго: самъ чортъ не шумитъ такъ, попавши въ святую воду!… Вѣдь не раненъ, надѣюсь?

— Что значитъ такой вздоръ въ сравненіи съ тѣмъ, что со мной случилось? Всякая рана показалась бы мнѣ счастьемъ, блаженствомъ раздушенной ванны! Знаешь ли, что со мной было послѣ твоего отъѣзда изъ Арманьяка?

— Никакого понятія не имѣю.

— Такъ слушай же. Какъ то разъ, помнишь, злая судьба привела меня въ Тулузу; тамъ я встрѣтился съ одной принцессой… Что сказать тебѣ объ ней? Фея, сирена… Калипссо! Цирцея! Мелюзина!… Однимъ словомъ — чудо! Но къ чему рисовать тебѣ ея портретъ?… Ты зналъ ее въ Сен-Сави, куда она пріѣзжала по моей убѣдительнѣйшей просьбѣ.

— Короче, принцесса Леонора Маміани?