В оккупации. Дневник советского профессора

Сегодня я его встретил на Николаевской площади. Он меня остановил. Вид у него был не приниженный, а скорее надменный. Говорил он уверенно. «Где же вы устроились?» – спросил я, чтобы что-нибудь сказать. «Теперь я священник вон в том монастыре!» – ответил он гордо. «Вот как! Вы и раньше этим делом занимались?» – «Нет. Я всегда был религиозным, но священником я стал только теперь. Много приходится работать! Огромные задания! Нужно приблизить церковь к государству и семье!» – «Много верующих?» – спросил я. «Почти все верующие! Но еще много дефектов. Некоторые священники берут взятки, другие плохо себя ведут! Надо это выкорчевывать! Я принялся за это дело. Вы меня знали дурачком. Это я так прикидывался! Будь я дурачком, я бы вуз не кончил. Меня сильно травили!» – «Очевидно, вас преследовали за вашу религиозность?» – «Да, вероятно! Но я сумел надуть советскую власть и достиг своей цели!» – «Ну! Всего хорошего! – сказал я. – Я рад за вас, что вы наконец устроились по призванию». Моей иронии он, конечно, не понял. А я подумал: «Да, правы были большевики, когда они толковали о бдительности. Вот какая змея выросла в недрах советского вуза. Человек много лет прикидывался юродивым, чтобы кончить высшее учебное заведение и начать деятельность, объективно направленную против советской власти».

29 июня

Я заболел. У меня высокая температура. Несмотря на это, пришлось идти в музей. Доктор Бентенридер просил меня провести занятия с сорока «добровольцами», находящимися на службе у немцев. Я впервые соприкасался с так называемыми «добровольцами». Меня удивляло то, что такое огромное число пленных записывается в «добровольцы». Только из-за пайка или по идейным побуждениям? Вот что было для меня неясным.

В мои объяснения я подпустил немного советской пропаганды. Например, на замечание одного парня о том, что много денег было вложено в музей, я ответил:

– Да! Особенно после революции 1917 года. Создателем музея является академик Воробьев, портрет которого висит в коридоре и который бальзамировал труп Ленина, хранящийся в мавзолее в Москве.

Затем я совершенно случайно сказал:

– Станьте в три ряда, товарищи!

Потом я спохватился, что употребил слово «товарищи», и прибавил:

– Извините! Я хотел сказать «граждане».

Многие «добровольцы» стали улыбаться так мило, так тепло – чисто русские лица! А один из них сказал:

– Ничего! Пускай будет «товарищи». Мы это любим!

Когда «добровольцы» выходили из музея, один совсем молодой парень с очень милым лицом сказал мне:

– А вот мы так думаем, что у Гитлера такая морда, что он совсем похож на неандертальца!

– Ну! Ну! Молодцы! – ответил я, чтобы что-нибудь сказать, ибо разговор на эту тему с незнакомцем мог представить опасность. А вдруг этот «милый парень» – агент гестапо! Так вот они какие, эти добровольцы! Я убедился по некоторым данным, что они немцев ненавидят. Вполне очевидно, что большинство из них при первой же возможности перейдет на сторону советской власти.

30 июля

Я уже целый месяц болею брюшным тифом. За это время я никого не видел, и поэтому записей в дневнике почти не было.

13 августа

Харьков эвакуируется. Выезжают госпитали, уезжает управа. Однако немцы стремятся скрыть эту эвакуацию от населения. Сегодня меня посетил доктор Бентенридер. Он теперь занял крупную должность врача при немецком штабе. Я его спросил, как обстоит дело с эвакуацией города. Он мне ответил, что об этом не может быть речи. По его данным, около Чугуева прорвались советские танки. Этот прорыв уже ликвидирован, и городу не угрожает никакой опасности. Бентенридер заявил мне, что он придет меня еще навестить и принесет мне лекарства.

15 августа

Доктор Бентенридер не пришел, а прислал мне какую-то женщину, которая передала мне лекарства (кофеин) и сообщила, что доктор Бентенридер выехал из города.

18 августа

Уехали довольно многие мои знакомые. Некоторые были враждебно настроены к советской власти, и им, пожалуй, следовало уехать, а другие бегут совершенно напрасно. Немцы распространяют слухи, что большевики зверски расправятся с гражданами, оставшимися в Харькове, приводят примеры сел, где все население якобы было вырезано большевиками, говорят о том, что доктор Голованов, покинувший Харьков в марте 1943 г., был арестован, что его судили в Москве показательным судом и что он был приговорен к двадцатилетней каторге. Все эти данные, конечно, пугают население. Кроме того, немцы предупреждают, что они не оставят камня на камне от города. У них якобы уже приготовлены 1200 самолетов, которые разбомбят Харьков, как только в него вступят советские войска.