В окопах Донбасса. Крестный путь Новороссии

Генерал проорал ещё что-то, состоящее из: «Я запрещаю… и я приказываю…» Из его сбивчивого мата следовало, что я только и думаю, как угробить личный состав, и выводить медицинскую роту из расположения мне запрещается. В задумчивом недоумении я покинул просвещённое общество своего непосредственного командира. Помимо того, что с точки зрения формальной логики и требований устава всё сказанное им было просто бредом, меня удивила в воплях генерала какая-то явно ощутимая интонация личной обиды. Всего за войну на меня было совершено пять покушений (это не считая, само собой, участия в боевых действиях). Такое поневоле учит вниманию к мелочам. Я чувствовал, что у комбрига имеются какие-то неведомые мне глубоко личные претензии. Только много позже я узнаю, что оказывается, генерал своим приказом, не ставя меня в известность, как раз накануне восстановил на службе Шевцову, отказавшуюся ездить на боевые, — а чтобы избегнуть понятного при такой ситуации обострения, своим же приказом дал ей двадцать пять суток отпуска. Не знаю, каким образом ей удалось убедить его это сделать — она и до сих пор числится на службе, не являясь ни разу в медроту, её часто видят в штабе — при том же командире бригады.

Интересно, что чуть позже именно генерал опять же своим приказом, в обход меня (с нарушением, как всегда, армейских норм субординации) пошлёт на смерть двух медработников из моего подразделения — оба погибнут, вместе с большим числом раненых. Это будут единственные потери вверенного мне подразделения за всю войну… Так что известная мудрость: «не судите да не судимы будете» — она вполне жизненна… И ещё одно — тогда я наивно полагал, что отдание таких вредительских приказов — это просто следствие генеральской тупости. Лишь гораздо позднее стало ясно, что на самом деле всё гораздо печальнее.

В полном изумлении от генеральской «гениальности» я побрёл к начальнику штаба. Тот вежливо выслушал меня, мягко улыбнулся и резюмировал: «Юрий Юрьевич, доложите мне своё командирское решение — и уверяю вас, оно будет принято». Именно этому достойному офицеру мы обязаны тем, что наша бригада, а также приданные ей части не остались в ходе наступления вообще без медицинской помощи. Огромное счастье, что в нашей армии ещё есть такие офицеры, очень жаль, что их так мало…

Вечером того же дня Александр Владимирович Захарченко, собрав всех офицеров нашей бригады, произнёс краткую речь — о том, что наступление завтра начнётся во что бы то ни стало. Многое запомнилось из той речи. Он говорил о том, что, если мы не возьмём город, он сам пойдёт в атаку со своей охраной, пусть нам будет стыдно. О том, что, если мы возьмём Углегорск и захлопнем противника в котле, множество жизней, прежде всего гражданского населения, будет спасено. О том, что сейчас в больнице в Донецке лежит маленькая девочка. У неё не будет того, что есть у всех деток — папы и мамы. Их убило снарядом. И не будет того, что есть у всех детей — радости, счастья, возможности играть. Потому что осколками ей оторвало её крошечные детские пальчики. Я молча слушал это и ощущал, как горячие слёзы ненависти омывают моё сердце, не имея возможности прорваться наружу. Лично для себя я решил, что, если надо будет, лягу вместе со всем подразделением, но Углегорск возьмём…

…Утро следующего дня мы точно так же встречали на ЦОФ Кондратьевская. Было ясно, что командование совершило одну из самых тяжёлых ошибок, какие вообще возможны в военном деле: развернулось в наступательную конфигурацию, чётко обозначило противнику место своих будущих действий, — а потом всё свернуло. Чтобы на следующий день начать развёртываться там же. Противник получил бесценные сутки на лихорадочную подготовку обороны к нашему наступлению. По хорошему счёту, эта ситуация была проблемной, но отнюдь не катастрофической. Командованию в такой ситуации нужно было перестроить свои планы и нанести удар в другом месте. Тогда все оборонительные усилия противника и перемещение его резервов сработали бы против него. Однако командование почему-то решило по-другому: тупо таранить живым человеческим телом бригады оборону противника там, где теперь он этого и ожидал. Тогда у меня впервые, где-то на периферии сознания, мелькнула мысль, что может быть это не глупость, а нечто худшее.