В окопах Сталинграда

Большой: распластанный город прижался к. самой реке. Кайенное нагромождение новых домов — громоздких, но издали кажущихся красивыми. Небольшим. белым островком выступают они из моря деревянных построек. Покосившиеся, подслеповатые, тянутся они. вдоль оврагов, ползут к реке, вылезают наверх, втискиваются между железобетонными корпусами. Большие дымные заводы, грохочущие кранами, паровозными гудками. «Красный Октябрь», «Баррикады» и далеко, совсем уже за горизонтом, корпуса Тракторного… Там свои поселки — белые, симметричные корпуса, маленькие, поблескивающие этернитовыми крышами, коттеджи.

И за всем этим — Волга, спокойная и гладкая, такая широкая, и мирная, и кудрявая зелень на том берегу, и выглядывающие из нее домики, и фиолетовые дали, и каким-то дураком брошенная ракета, рассыпающаяся красивым зелено-красным дождем…

Мы сидим на краю оврага, извилистого и голого, и смотрим, как ползет поезд внизу. Он страшно длинный, и на платформах у него что-то покрытое брезентом. — должно быть, танки. Короткотрубый, точно надувшийся паровоз тяжело и недовольно пыхтит. Он не жалеет дыма, тянет медленно, с упорством привыкшего к тяжести битюга.

— О чем вы думаете? — спрашивает Люся.

— О пулемете. Здесь хорошее место для пулемета.

— Юра… Как вы можете?

— А другой вон там — поставить. Он прекрасно будет простреливать ту сторону оврага.

— Неужели вам не надоело все это?

— Что «это»?

— Война, пулеметы.

— Смертельно надоело.

— Зачем же вы об этом говорите? Если есть возможность об этом не говорить, зачем же…

— Просто привычка. Я теперь и на луну смотрю с точки зрения ее выгодности и полезности. Одна зубная врачиха рассказывала, что когда ей говорят о ком-нибудь, она прежде всего вспоминает его зубы, дупла и пломбы…

— А я вот, когда я не в госпитале, стараюсь не думать о всех этих культях, трепанациях и прочих ужасах.

— Вы недавно работаете в госпитале — вот и все.

— Второй уж месяц.

— А я второй год. А военный год — это добрых три мирных. А то и пять…

Люся опирается рукой о мое колено и смотрит мне в глаза. У нее маленькая родинка у левого глаза и ресницы такие, как у Седых, — длинные, чуть закручивающиеся кверху.

— А какой вы до войны были, Юра?

Что ей ответить? Такой же, как теперь, только немножко иной. Любил на луну смотреть, и шоколад любил, и сирень, и в третьем ряду партера сидеть, и выпить с ребятами…

Некоторое время сидим и молча смотрим на противоположный берег.

— Красиво, правда? — спрашивает Люся.

— Красиво, — отвечаю я.

— Вы любите так сидеть и смотреть?

— Люблю.

— Вы в Киеве тоже, вероятно, сидели с кем-нибудь на берегу Днепра вечером и смотрели?

— Сидели и смотрели.

— У вас там жена в Киеве?

— Нет. Я не женат.

— Ас кем же вы сидели?

— С Люсей сидел.

— С Люсей? Как смешно1—тоже Люся.

— Тоже Люся. И она так же, как и вы, — коротко подстригала волосы. На рояле, правда, не играла.

— А где она сейчас?

— Не знаю. Осталась у немцев. Многие остались у немцев. Мои родители тоже у немцев.

— А у вас есть ее карточка?

— Есть.

— Можно посмотреть?

Я вынимаю из бумажника карточку. Мы сняты с Люсей вдвоем. Плохонькая любительская карточка на дневной бумаге, почти совсем выцветшая. Люся берет ее в руки и наклоняется так низко, что ее волосы касаются моего лица. От них пахнет душистым, свежим мылом.

— А у вашей Люси лицо несимметричное. Вы не заметили?

— Нет, не замечал.

— А вы любите ее? Или только так?

— Мне кажется, что да. Во всяком случае — скучаю.

— Очень?

— Пожалуй — очень.

— Почему «пожалуй»?

— Ну, просто — очень.

Люся опускает глаза.

И вдруг краснеет. Даже уши, маленькие, с проколами от серег, становятся красными.

Внизу проползает еще один поезд, такой же длинный и пыхтящий. Дребезжит где-то трамвай, но его не видно. На небе появляются звездочки — бледные и робкие.

Я смотрю на звезды, на маленькое розовое ухо с дырочкой, на тонкую Люсину руку… На мизинце колечко с зеленым камешком. Она симпатичная и славная, Люся, и мне сейчас приятно с ней. А через несколько дней мы расстанемся и больше никогда не увидимся. И еще с другими Люсями встречусь я. за время войны и также, может быть, буду сидеть с ними, а потом и они уплывут куда-то, и я забуду. их лица и имена, и сольются они все во что-то одно, большое, расплывчатое, приятное, создающее иллюзию прошлого, далекого, такого заманчивого.

И я даю ей на всякий случай адрес моего московского друга, по которому она, когда кончится война, если захочет, может — написать. Она записывает адрес в маленькую записную книжечку и говорит, — что обязательно напишет.

…Через час мы уходим. Люся молчит и крепко, двумя руками, держится за меня, и я чувствую, как-бьется ее сердце, и руки у нее теплые и мягкие, и вся она какая-то уютная и — трогательная.

12

Нам дают работу — мне, Игорю и еще двум лейтенантам из резерва. Именуемся группой особого назначения. Наш начальник — майор Гольдштаб — страшно интеллигентный, лысый и близорукий. Руководитель группы — угрюмый, дергающий носом капитан Самойленко, тоже из резерва.