В окопах Сталинграда

— Сегодня утром фрица сбили. — Он ставит сковородку на кирпич. — Сам видел. Сначала задымился — длинный такой черный хвост пустил, потом стал крениться— больше, больше, и свалился куда-то за город. Должно быть, в мотор попали.

— В городе много зениток, — говорит Шапиро, слезая со своих стульев, — батарей двадцать пять будет.

Он очень любит цифры и всякие подсчеты.

— Если они одновременно откроют огонь, то за минуту выпустят по меньшей мере семьсот пятьдесят снарядов.

— А сколько у немцев самолетов? — спрашивает Игорь. Он всегда над ним посмеивается, но Шапиро не обращает внимания.

— К началу войны было около десяти тысяч. Сейчас, вероятно, больше.

— Почему?

— Простая арифметика. Если считать, что у них сто авиазаводов и каждый выпускает по одному самолету в день, — я беру невероятный минимум, — то выходит ТРИ тысячи в месяц. Потерь у них таких быть не может. Значит…

— Ты на пляж пойдешь? — перебивает Игорь.

— Нет. У меня чирей выскочил. Шестой чирей за этот месяц. И на самом неудачном — месте, приходится на одной половинке сидеть…

Пляжа в Сталинграде нет. Прыгаем прямо е плотов в жирные, радужные от нефти волны. Вода теплая, точно подогретая.

Потом — лежим на бревнах и, сощурившись, смотрим на Волгу. Она ослепительно блестит. Она не похожа на Днепр. Совсем не похожа. Последний раз я видел его за несколько дней до войны. Он легкомысленнее и веселее. Громадная дуга пляжа, заваленного голыми, черными от солнца телами, какие-то грибки, киоски, кокетливо-ажурные водные станции. И бесконечное количество лодок, — байдарок, шлюпок, полутригеров, стройных гоночных скифов, дубов. и плоскодонок, белоснежных стремительных яхт. Все это снует, шевелится, мелькает белым, желтым. и синим, дрожит в раскаленном полуденном солнце.

Здесь — не то. Здесь деловитее и серьезнее. Закопченные плоты и баржи, озабоченные катеры, простуженно. гудящие, хлопающие по воде тросами буксиры. До — войны тоже, вероятно, были и яхты и шлюпки, но до войны я здесь не был. А сейчас это широкое, сияющее, затянутое плотами, обсаженное по берегам кранами и. сараями обилие воды напоминает цех какого-то особого, не похожего на другие, завода.

И все-таки это Волга. Можно часами лежать вот так на животе и смотреть, как плывут куда-то вниз плоты, как блестят и переливаются нефтяные разводы, как пыхтит против течения допотопный пароходик, шлепая колесами. И. я лежу и смотрю, а Игорь говорит о. том, что ему надоело это безделье, надоел Шапиро со своими чирьями, Пенгаунис, каждый день стирающий и. развешивающий на балконе подворотнички, надоели заводские директора и вся эта бумажная во-локита.

Я слушаю. его одним ухом, смотрю на. пыхтящий катерок, пристающий к тому берегу, и стараюсь не думать о том, что, может быть, через неделю или две здесь будет фронт, и здесь, где мы сейчас лежим, будут немцы, а там, в кудрявой зелени, на том берегу — мы, и бомбы. будут вздымать белые фонтаны воды, и вздувшиеся тела поплывут по этой сверкающей поверхности куда-то вниз, к Астрахани, к Каспию.

Игорь с размаху хлопает меня между лопаток.

— Полезли в воду… Вон пароход плывет.

С. разгону, оттолкнувшись ногами от скользкого толстого бревна, он. вонзается в воду. Несколько секунд его не видно. Потом фыркающая голова его появляется. далеко от. берега. Сильными, короткими взмахами — почти вся спина наружу — плывет он наперерез пароходу. Он хорошо плавает. Люся тоже так плавала. Не так сильно и резко, но тоже хорошо.

Этот стиль называется кроль. У меня он пока еще не получается. С дыханием что-то не выходит и ноги устают. Они должны все время работать, быстро и ровно, как ножницы.

Пароход проходит — приземистый, с длинной трубой и целым хвостом барж позади. Игорь возвращается запыхавшийся.

— Сердце что-то качает. Старею. И вообще не река, а нефтехранилище какое-то. — Он весь блестит и переливается от нефти. — Идем-ка лучше в библиотеку.

Не возражаю. От лежания на бревнах болит спина.

В библиотеке Игорь наслаждается «Аполлоном» за 1911 год. Я — какими-то новеллами перуанского происхождения в «Интернациональной литературе». Плетеные кресла удобны. В комнате тихо, уютно. Портреты Тургенева, Тютчева и еще кого-то, с усами и булавкой в галстуке. Большие стенные часы мелодично бьют каждые четверть часа. Двое ребятишек давятся от смеха над иллюстрациями Дорэ к Мюнхгаузену. У меня тоже когда-то была эта книга в красном с зо-лотом переплете и такими же рисунками. Я мог ее рассматривать раз по двадцать на день. Особенно нравилось мне, как барон сам себя за косу из болота тащит. Нравилась и другая картинка: ворота разрезали коня пополам, а он стоит, спокойно пьет воду из фонтана, а сзади хлещет целый водопад.

Сидим до тех пор, пока библиотекарша не намекает, что в шесть часов библиотека закрывается.

— Приходите завтра. С двенадцати до шести мы всегда открыты. А «Аполлон» еще есть — за двенадцатый и семнадцатый годы.

Прощаемся и уходим. Валега, вероятно, уже ворчит — обед остыл.

У входа в вокзал квадратный черный громкоговоритель простуженно хрипит: