В окопах Сталинграда

— Короче говоря… вы, вероятно, голодны? Сходите в нашу столовую — прямо по этой тропиночке, поужинайте и возвращайтесь сюда. А я заготовлю документы. Вы успеете поймать еще дивизию на этой стороне.

После рисовой каши с повидлом заходим к майору. Он мелким, женским почерком, с изящно завивающимися хвостиками у «д», надписывает конверты.

— Кто из вас — Керженцев?

— Я.

— Вам отдельно. В сто восемьдесят четвертой. Советую поймать ее здесь. Часов с восьми они будут двигаться на переправу из Бурковского. А то завтра всю передовую исползаете и не найдете. — Он протягивает мне конверт, склеенный из топографической карты.

— Постарайтесь увидать дивизионного инженера, а потом уже в полк. Впрочем, вам виднее…

Остальные получают общее направление в штаб инжвойск шестьдесят второй армии.

— Он на той стороне. Вчера был в Банном овраге. Сейчас куда-то перебрался. Но где-то в том же районе. Поищите.

— Ав сто восемьдесят четвертую больше не нужно саперов? — спрашивает Игорь. — Вы говорили, что там командир взвода вышел из строя.

Майор смотрит на Игоря сквозь толстые стекла очков, и глаза его от этого кажутся большими и круглыми, как у птицы.

— Вы — старший лейтенант. Мы вас инженером посылаем. С инженерами у нас сейчас хуже всего. — И, почесав карандашом переносицу, добавляет: — Вам всем, между прочим, кроме товарища, который в сто восемьдесят четвертую направляется, имеет смысл подождать здесь. Ночью из шестьдесят второй представитель приедет за лопатами, вы с ним и поедете. Расположитесь пока где-нибудь здесь, под осинками.

Мы уходим под осинки.

— Ты пешком пойдешь? — спрашивает Игорь.

— Дойду до регулировщика, а там посмотрю.

— Я тебя провожу.

Я прощаюсь с Шапиро, Пенгаунисом и Самойленко. Седых долго мнет своей шершавой ладонью мою руку.

— Мы еще встретимся, товарищ лейтенант.

— Обязательно, — нарочито бодро, как всегда при прощаниях, отвечаю я. Я бы с удовольствием взял его в свой взвод.

Через несколько минут он догоняет нас.

— Возьмите мой портсигар, товарищ лейтенант. Вы свой так и не успели кончить. А у меня хороший, двойной.

Он сует мне в руку прозрачный желтый портсигар таких размеров, что я даже не уверен, влезет ли он в карман, — в него добрых полфунта табаку войдет. Опять жмет мне руку. Потом Валеге, потом опять мне. Мне жалко с ним расставаться.

Молча доходим до регулировщика.

— Сто восемьдесят четвертая еще не проходила. Какой-то саперный батальон недавно шел, а так — все машины, — говорит регулировщик, немолодой уже, с рыжими, жидкими, как у татарина, усами и большими запыленными ушами.

Мы садимся на кузов разбитой машины, закуриваем. Солнце зашло, но еще светло. На западе, над Сталинградом, небо совсем красное, и трудно сказать, от чего это, — от заходящего солнца или от пожара. Три черных дымовых столба медленно расплываются в воздухе. Внизу они тонкие, густые и черные, как сажа. Чем выше, они все больше расплываются, а совсем высоко сливаются в сплошную длинную тучу. Она плоская и неподвижная, и, хотя в нее поступают все новые и новые порции дыма, опа не удлиняется и не утолщается. Вот уже более двух недель стоит она, спокойная и неподвижная, над горящим городом.

А кругом золотые осинки на черном фоне — тонкие и нежные. По дороге проезжают машины. Останавливаются, спрашивают, как проехать на шестьдесят вторую переправу или хутор Рыбачий, и едут дальше. Дорога широкая, разъезженная, вся в ромбах и треугольниках от шин. Трудно понять, где ее края и куда она заворачивает. Ощетинившийся указательный столб когда-то, должно быть, стоял на обочине. Сейчас он на самом фарватере, и кто-то на него уже наехал. Он накренился, и табличка с надписью «Сталинград— 6 км» указывает прямо в небо.

— Дорога в рай, — мрачно говорит Валега.

Оказывается, он тоже не лишен юмора. Я этого не знал.

„Подходит регулировщик.

— Во-бн журавли полетели, — тычет он грязным, корявым пальцем в небо. — Никакой войны для них нет. Табачком не богаты, товарищ командир?

Мы даем ему закурить и долго следим за бисерным, точно вышитым в небе, треугольником, плывущим на юг. Слышно даже, как курлычут журавли.

— Совсем как «юнкерсы», — говорит регулировщик и сплевывает, — даже смотреть противно…

Эта ассоциация промелькнула, повидимому, у всех нас в мозгу, и мы смеемся.

— Туда или оттуда? — спрашивает регулировщик, придерживая мою руку, чтобы прикурить.

— Туда.

Он качает головой, делает несколько затяжек.

— Да… Невесело там, что и говорить. — И отходит.

Проходят раненые. Поодиночке, по-двое. Серые, запыленные, с безразличными, усталыми лицами. Один подсаживается, спрашивает, нет ли напиться. Валега отдает ему фляжку с молоком. Он пьет долго и медленно. Ранен в грудь. Сквозь рваную гимнастерку сереют грязные, замазанные кровью бинты на костлявой, покрытой черными волосами груди.

— Ну как там, на передовой?

— Паршиво, — равнодушно отвечает он, с трудом вытирая запекшиеся губы грязной, окровавленной рукой. В глазах его, серых, как и весь он, ничего нет, кроме страшной, смертельной усталости.

— Здорово жмет?

— Куды там — головы не подымешь.