В окопах Сталинграда

— Вы бы пришили себе кубики, Фарбер.

Он, как всегда, удивленно посмотрел на меня:

— Для большего авторитета, что ли?

— Просто положено в армии носить знаки различия.

Он молча встал и ушел. На следующий день я заметил на воротнике его шинели два матерчатых кубика, пришитых вкривь и вкось белыми нитками.

— Плохой у вас связной, Фарбер, — с кубиками определенно не справился.

— У меня нет связного. Я сам пришивал.

— А почему нет связного?

— В роте восемнадцать, а не сто пятьдесят человек.

— Ну, вот один пускай и будет по совместительству вашим связным.

— Излишняя роскошь, пожалуй.

— Не излишняя, и не роскошь. Вы — командир роты.

Он ничего не возразил, он вообще никогда не возражает и не возмущается, но связного, по-моему, у него до сих пор нет.

Странный человек. В его обществе я всегда чувствую себя натянутым, поэтому никогда не задерживаю его. Получил приказание и будь здоров. — выполняй. Он молча, рассеянно, смотря куда-то в сторону, выслутает, кивнет головой или скажет «постараюсь» и уйдет.

Сейчас он сидит безучастный, «сгорбленный, с вылезающими из коротких рукавов бледными костистыми руками, барабанит пальцами по столу.

— Помните, Фарбер, — говорю я ему, — участок у вас неважный. На артиллерию особенно не рассчитывайте. Все от пулеметов зависит. Не увлекайтесь фронтальным огнем. Кроме трескотни, никакого толку.

Он молча кивает головой. Длинные пальцы его барабанят по столу беспрерывно, монотонно.

На дворе — сквозь щель видно — совсем уже рассвело. Я отпускаю командиров рот. Звоню в штаб, что передислокация окончена, и приемо-сдаточные документы посылаю со связным.

Артиллеристы примирились с нашим пребыванием. Выкрикивают на другом конце трубы какие-то свои координаты по телефону. Повидимому, скоро заговорят наши пушки.

5

Утром мы все ожидаем атаки — немцы не могли не заметить нашей ночной возни. Против всех ожиданий, день оказывается настолько тихим, что даже удается притащить с берега обед днем.

После круглосуточных суматох, бесконечных атак, бомбежек и артналетов трудно даже поверить этой тишине. Все время ждешь какого-то подвоха.

Но пока спокойно. Обычная перестрелка, довольно вялая и редкая. В семь, как всегда, — «рама». Вереницы «певунов» над «Красным Октябрем».

Валега приволакивает с Волги два ведра воды, разогревает на примусе, потом мы скребем друг другу спины рогожей. Вода после меня черная, как чернила. А сам я красный, и все тело чешется. Валега смеется.

— Я вам сейчас трофейное белье дам. Шелковое. Ни за что вошь не заведется. Скользит — не держится.

Я натягиваю тонкие лазоревые кальсоны и рубаху, бреюсь и иду к Карнаухову. Сидя на корточках и скосив глаза в крохотный осколок зеркала, приткнутый к полуразрушенной стенке, он скребет подбородок.

— Ну, как жизнь?

Карнаухов улыбается сквозь пену, встает.

— Так и до конца войны жить можно. Забастовал что-то фриц….

Присаживаюсь рядом.

Кругом — одни трубы. Домов нет. Черные, дымящиеся еще кое-где балки — и трубы, трубы, трубы, зловещие черные трубы на прозрачном, почти крымской чистоты, небе. Почему-то трубы всегда сохраняются. Точно нарочно их кто-то оставляет, чтоб напомнить, что был здесь когда-то дом, поселок, Город…

Я сижу на столбе. Повидимому, это были когда-то ворота. Еще фонарь с номером сохранился. Треугольный синий фонарь — и надпись «2-й Косой пер., № 24. Дом принадлежит Агарковой И. Н.». На куске стены, неизвестно почему сохранившейся, покосившаяся вывеска — «Мужской и дамский портной Авербух. Прием заказов». Розовощекий субъект в глаженых брюках и котелке равнодушно-сосредоточенно смотрит с вывески на меня, точно гипнотизирует. У них всегда такой взгляд, у этих вывесочных красавцев.

— А у вас тут спокойно, — говорю я.

— Это сейчас только. А вообще — не очень. Я побриться только выскочил — в, норе темно, не видать, весь изрежешься.

Мучительно сморщившись, Карнаухов добривает верхнюю губу. Я подчищаю ему затылок, и, захватив бритвенные принадлежности, мы вползаем в нору. В норе печка, стол с подрезанными ножками, два стула. В углу связист с привешенной к голове телефонной трубкой. Еще двое бойцов. Чадит лампа, сплющенная из артиллерийской гильзы. На стенке — календарь. с зачеркнутыми днями, список позывных, вырезанный из газеты портрет Сталина и еще кого-то — молодого, кудрявого, с открытым симпатичным лицом.

— Это кто?

Карнаухов, перехватив мой взгляд, конфузится.

— Джек Лондон.

— Джек Лондон?

Карнаухов стоит против света, я не вижу его лица, но по просвечивающим ушам вижу, что он покраснел.

— Почему вдруг Джек Лондон?

— Да так… Уважаю его… Молока хотите?

— Молока? Здесь? Откуда?

— Сгущенного… американского. Ребята достали.

Я с удовольствием облизываю ложку густого, приторно сладкого, похожего на липовый мед молока.

— А все-таки, откуда у вас этот портрет?

— Откуда? — смеется Карнаухов. — Из госпиталя, конечно. Я там всю библиотечку перечитал. А «Мартина Идена» не успел. Ну и… взял с собой на время.

— Вы любите Джека Лондона?

— Да… Я его несколько раз перечитывал.

— Я тоже люблю.

— А его все любят. Его нельзя не любить.

— Почему?