В окопах Сталинграда

— Должно быть, там забыл, на старом КП, — бормочет он себе под нос, растерянно оглядываясь по сторонам. Удивительная черта у этого человека — всегда и везде что-нибудь забыть. За время нашего знакомства он успел уже потерять шинель, три каски и собственный бумажник. О карандашах и ручках говорить уже нечего.

Часам к пяти приходят командиры рот.

— Ну, как? — спрашиваю.

Карнаухов — командир четвертой роты, сменивший убитого Петрова, — пожимает широченными плечами.

— Растыкал пока. Пулеметы еще ничего, а бойцы… Придется день пересидеть как-нибудь — светает уже, а ночью за лопаты браться. В таких окопах долго не продержишься.

У Карнаухова низкий, слегка глуховатый голос. Го-, ворит, немного запинаясь. Может быть, просто слова подбирает. А в общем, мне он нравится.

Пришел он к нам дней десять назад. Большой, косолапый, с густыми, сросшимися иа переносице бровями, сероглазый, с мешком за плечами. С трудом протиснулся в узенькую, низкую дверь.

Мы как раз обедали. Суп из сушеной картошки и сухари. Он отказался и попросил воды. Выпив с аппетитом огромную кружку, вытер губы, улыбнулся.

— Весь ваш запас, должно быть, выдул…

И спросил, где находится его рота.

— Да вы посидите, очухайтесь сперва.

Он опять улыбнулся, точно извиняясь, и вытер ладонью взмокший лоб с красной от фуражки полоской. — Целый месяц в госпитале очухивался. Три кило прибавил. Табаку вот на дорогу не дали. А без табаку, сами знаете, каково…

Я дал ему закурить. Он скрутил цыгарку совершенно невероятных размеров.

Я задал несколько обычных при первом знакомстве вопросов. Он спокойно, немногословно отвечал, присев в углу на собственный мешок. Потом встал, поискал глазами, куда бросить окурок, и, так и не найдя подходящей пепельницы, выбросил за дверь.

— Ну? Кто меня. поведет?

Вечером я получил от него аккуратное донесение с приложением стрелковых карточек на каждый пулемет и схемой расположения огневых средств противника.

На следующий день он отбил у немцев потерянный нами накануне участок траншей, потеряв при этом только одного человека. Когда я вечером забрался к нему в блиндаж, не по-фронтовому чистенький, с зеркальцем, бритвенным прибором и. зубной щетксй на полочке, он сидел и писал что-то в положенной на колени тетрадке.

— Письмо на родину, что ли?

— Нет… Так… Чепуха… — Смутился и попытался встать, нагнув голову и упершись плечами в потолок. Тетрадку он торопливо сунул в карман.

«Должно быть, стихи», — подумал я и больше не спрашивал.

В эту же ночь его рота выкрала у — немцев пулемет и. шесть ящиков с патронами. Бойцы говорили, что оя, сам за пулеметом ходил, но когда я его спросил, он только улыбнулся и, не глядя в глаза, сказал, — что все это выдумки, что он никогда не позволят себе этого и что вообще командир роты за пулеметами не ходит.

Сейчас он стоит передо мной, слегка ссутулившийся, небритый. Я знаю, что ему, так же как и мне, больше всего хочется спать. Но он еще будет, высунув кончик языка, рисовать схему своей обороны или побежит проверять, принесли ли ужин.

Фарбер, комроты пять, сидит на кончике ящика от патронов, усталый и, как всегда, рассеянно-безразличный. Смотрит в одну точку, поблескивает толстыми стеклами очков. Глаза от бессонницы опухли. Щеки, и без того худые, еще больше ввалились.

Я до сих пор не могу раскусить его. Впечатление такое, будто ничто на свете его не интересует. Долговязый, сутуловатый — правое плечо выше левого, болезненно-бледный, как большинство рыжих людей, и страшно близорукий, он почти ни с кем не разговаривает. До войны он был аспирантом математического факультета Московского университета. Узнал я об этом из анкеты — сам он никогда не говорил. Вообще он — ни о чем не говорит.

Несколько раз я пытался завести с ним разговор о прошлом, о настоящем, о будущем, старался расшевелить его, возбудить какими-нибудь воспоминаниями. Он молча, рассеянно слушает, иногда односложно отвечает, но дальше этого не идет. Все как-то проходит мимо, обтекает его, не за что зацепиться. Я ни разу не видел его улыбающимся. Даже не знаю, какие у «его зубы.

Чувство любопытства, так же как и чувство страха, у него атрофировано. Как-то, еще на «Метизе», я застал его в одной из траншей. Он стоял, прислонившись к брустверу, в своей короткой, до колен, солдатской шинели, спиной к противнику и рассеянно ковырял носком ботинка осыпавшуюся стенку траншеи. Две или три пули звякнули где-то неподалеку. Потом разорвалась мина. Он продолжал ковырять землю.

— Вы что здесь — делаете, Фарбер?

Он медленно, точно нехотя, повернулся, и глаза его с бесцветными ресницами и тяжелыми, слегка припавшими веками вопросительно остановились на мне.

— Так, просто… Ничего…

— Ведь вас тут фрицы в два счета ухлопают.

— Пожалуй, — спокойно согласился он и присел на корточки.

Трудно назвать его неаккуратным — он всегда выбрит, — и подворотничок у него всегда свежий, но это, повидимому, привычка или воспитание — внешности своей он не придает никакого значения. Шинель на два номера меньше — хлястик под лопатками, на ногах обмотки, пилотка с растопыренным верхом, петлиц нет.

Я сказал ему как-то: