В окопах Сталинграда

С особой рьяностью предавался этому занятию Ашот. Роман часто отрывался от компании, уезжая на несколько дней, а то, бывало, и на месяц со своей киногруппой в экспедицию. Ашот с Сашкой оставались вдвоем, и тут-то начиналось то, что Сашка называл «педагогикой». Вечно должен кого-то учить, Песталоцци советский. Дело в том, что Ашот считал Сашку не просто талантливым, с прекрасными данными танцором, но и актером. Хорошим драматическим актером.

— Пойми, мудило, ты можешь делать куда больше, чем делаешь. — Он вынимал свою трубку, закуривал и начинал поучения. — Батманы и все эти па-де-де и па-де-катры прекрасно у тебя получаются, может быть, даже лучше, чем у других, но ты молод и глуп. Главное, глуп. Не понимаешь, что балет это не только ваша фуйня-муйня и балерин за сиськи хватать. Балет это театр. В первую очередь театр.

— Аркадий, не говори красиво. — Эта тургеневская фраза пускалась в ход, когда Ашот излишне увлекался.

— Не перебивай… Балет — это театр. Иными словами, образ, перевоплощение, влезание вовнутрь. Ну хорошо, оторвал принца в «Спящей красавице», девчонки будут по тебе вздыхать: «Ах-ах, душенька», а кто-то умирать от зависти, но прости, что там играть, в твоем принце? Нет, тебе нужна роль. Настоящая роль. И надо ее искать. И найти. И ахнуть на весь мир. Как Нижинский Петрушкой.

— Ашотик, миленький, для Петрушки нужен Дягилев. А где его взять?

— Я твой Дягилев. И все! И слушаться меня надо.

Из всех своих талантов — а Ашот и впрямь был талантлив — у него и голос, что-то вроде баритона, очень приятного, и слух, и он пластичен, прекрасно копирует людей, неплохо рисует, пописывает, — но из всех этих талантов сам он выделяет режиссерский. Сценарии своих концертных программ пишет сам, сам же себя и режиссирует. Мечта его — создать собственную студию, собрать молодых ребят, горящих, ищущих, и показать класс. Лавры Ефремова и «Современника» не давали ему покоя. Все на голом энтузиазме, в жэковских клубах, по ночам.

— Что-нибудь вроде «Вестсайдской истории», понимаешь? Ты видал у Юденича? Блеск! Ничуть не хуже фильма.

Сашка видал только фильм — на закрытом просмотре — и, конечно же, обалдел.

— Охмуряем того же Володина, Рощина, Шпаликова или кого-нибудь из молодых, музыку закажем Шнитке, и напишут они нам балет, современный балет. А что? Начинал же Моисеев с «Футболиста». Ну а мы — с «Аквалангиста». Подводное царство, Садко, русалки, аквалангисты в масках, с этими ружьями, атомные подлодки… Мир ахнет!

Так, не замечая времени (однажды это началось в десять вечера и закончилось, когда уже работало метро), могли они всю ночь вышагивать по бесконечным набережным, по гранитным их плитам, бродить вокруг Медного всадника, туда и сюда по Марсову полю. В любую погоду, в дождь, в снег, гололедицу. Скользили, падали, хохотали. И строили планы, строили, строили…

Может быть, это лучшие дни в жизни, ночные эти шатания. Всё впереди. И планы, планы. Один другого заманчивее.

— Ну что, пошли попланируем?

— Пошли.

Господи, через много лет дни и ночи эти будут вспоминаться с легким, возможно, налетом юмора, но с нежностью и умилением, куда более безоблачными, чем воспоминания о первой ночи любви. Никаких стычек, ссор, обид, а если и были, то тут же забылись, немыслимо легко, никакой угрюмости. И не надоедает, и ноги не устают от Литейного до Дворцового, через мост, к Бирже, дойдем до сфинксов и назад, — и оказывались почему-то у памятника «Стерегущему». И забывались осточертевшие Брежневы и Косыгины, борьба за мир, прогрессивные круги и прочая мура.

С Володиным и Рощиным ничего, конечно, не получилось, и Ашот решил сам взяться за дело. Как-то занесло их в повторный кинотеатр на «Шинель» с Роланом Быковым. Когда-то ее видели, но забыли, а сейчас она вдруг вдохновила.

— Все! Ты Акакий Акакиевич! — выпалил Ашот. — Ты, и только ты! Я пишу «Шинель»!

— Побойся бога, — смеялся Сашка. — Акакий Акакиевич третий этаж с трудом одолевает…

— Если надо, я и старосветских помещиков заставлю скакать. Была бы музыка…

И Ашот окунулся в Гоголя.

Сашке на какое-то время сперло в зобу дыхание, но витал он в облаках более низкого слоя. «Я не стратег, а тактик», — говорил он и, с трудом, после ночной прогулки, продрав утром глаза, бежал на репетицию.

И тем не менее он втягивался все же в эту придуманную Ашотом увлекательную игру. А в игре этой рождалось — для Ашота, во всяком случае, это было яснее ясного — новое слово, то самое, ничуть не уступающее русскому балету начала века в Париже. Никак не меньше. И если б желание могло сдвинуть горы, Арарат возвышался бы над Адмиралтейской иглой.

3

В самый разгар работы над «Шинелью» свалилась на Сашку заграничная поездка.

— Ладно, катись покорять мир, — заявил Ашот, — а я к вашему приезду все закончу.

И Сашка улетел.

Гастроли, судя по доходившим сведениям — даже «Голос Америки» об этом сообщал, — проходили хорошо. Их продлили еще на две недели, поговаривают о Штатах.

Вернувшийся раньше остальных — то ли жена заболела, то ли мать умерла — завлит Пупков сообщил, что Куницын прошел отлично — вызовы, цветы, девчонки. И не пьет.