В окопах Сталинграда

Потом наступила пауза. Никто из Канады не звонил, «Голос» переключился на более злободневное.

— Глубинку обслуживают, — заявлял Роман. — В Клондайк поехали, к золотоискателям, «искусство — в массы».

И вдруг…

В час ночи, когда уже все легли спать, явился к Ашоту Роман. Встрепанный какой-то. Рануш Акоповна, мать Ашота, даже испугалась.

— Ты чего? — поразился Ашот. — Другого времени не мог найти?

— У тебя приемник есть?

— Не работает, батареи сели. А что?

— А то, что Сашка наш драпанул.

— То есть как драпанул?

— А вот так, драпанул, и все. Убежища попросил.

Ашот обомлел.

— Врешь! Не может быть.

— Мне лабух их, Гошка, флейтист, сказал. Он слышал.

— По «Голосу»?

— А хрен его знает, то ли «Голос», то ли Би-би-си.

— Врет твой лабух, напутал что-то…

— Может, и врет, за что купил, за то и продаю.

Долго молчали. Ашот стал искать трубку, первый признак волнения. Мать из соседней комнаты спросила:

— Что, какие-нибудь неприятности?

— Да нет, так, чепуха, выпил лишнего… — И, положив палец на губы: — Матери пока ни звука.

Что и говорить, оба были ошарашены. Роман домой не пошел, остался ночевать. Устроились вдвоем на продавленном диване, никак не могли заснуть.

— Не верю, ну вот не верю, — громким шепотом говорил Ашот. — Ну, честолюбив, ну, тщеславен, упился своим успехом, глаза и зубы разгорелись, кто-нибудь там написал, что он второй Нуреев, но он же не Нуреев, ему не только слава нужна…

— Нужна, всем им нужна.

— Без нас не нужна. Поверь мне. Я знаю Сашку как облупленного.

— Но ты к славе относишься по-другому. Не презираешь, отнюдь нет, но и цену ей знаешь. Она ослепляет, но ты у нас соколиный глаз.

— Пойми, Ромка, он же ленинградец, питерец, он не может без Адмиралтейской иглы и дома на Мойке, без Черной речки, без нас с тобой, без мамы. Не может!

— А вот и смог. Ты же сможешь, когда попрешься в загс со своей Антуанеттой.

— С Анриеттой. Но это совсем другое. Я б и здесь с ней остался, поверь мне, но она ни в какую. Пробовал уже. Ни в какую…

— В чем же разница? В предмете любви? Ты — в свою парижанку, а он — в успех… Успех, успех, Ашотик, с ним не так легко бороться. Для этого другие мускулы нужны. Не икроножные.

— О господи… — Ашот стал усердно выбивать трубку, опять закурил. — Как же жить будем?

Так и не заснули они в эту ночь. Ни свет ни заря помчались в Кировский, пронюхать. Театр был на гастролях — часть в Канаде, часть в Киеве, — и слонявшиеся по коридору одиночки, к которым подкатились, не пробалтываясь, озабочены были собственными материальными трудностями. Гошку-флейтиста обнаружить не удалось, другие лабухи в основном стреляли на пиво.

На третий или четвертый день Ромка дознался у секретарши Эльвиры, которая была к нему неравнодушна, что слух подтвердился, продление гастролей в Канаде отменено, и весь состав в начале будущего месяца вернется домой.

— Ну и отколол наш Сашка, — не очень осуждая, вздыхала рыжая Эльвира, поглядывая на Ромку. — Кто б мог подумать? Вы бы решились на такое? И у него ведь мама осталась…

Как-то все вдруг оборвалось, померкло. Ходили сумрачные, пытались узнать у владельцев «Спидол», кто что слышал. Но глушка остервенела, никто ничего не мог поймать. Кто-то, приехавший из Комарова, говорил, что чего-то там уловил, но толком понять ничего нельзя было. То ли через забор какой-то перепрыгнул, то ли из ресторана смылся, оставив чемоданы в номере. Мура какая-то.

Никак не могли примириться — ни Роман, ни Ашот, — что все от них было скрыто. Не мог же он просто так, глотнув тамошнего гнилого воздуха, взять да и решиться. Очевидно, готовился, заранее все продумал. И даже спьяну — ни полсловом.

— А последний вечер, все эти «любовью брата, любовью брата», что это? Хреновина какая-то. — Ашот кипятился, без конца прикуривая трубку, никак не мог понять, как открытый, душа нараспашку, никогда никакой задней мысли, весь наружу Сашка мог тайно к чему-то подготовиться. — Ну вот не может, не умеет, не получилось бы. Где-то, краешком каким-то, но проболтался бы… Ни хрена не пойму. А мама? Да она не переживет! А ведь любит же, гад, ее. Мне бы таким внимательным быть, заботливым… И эти слезинки в глазу, когда прощался. Ведь на всю жизнь! И с работы же прогонят Веру Павловну, как пить дать…

Роман эмоции свои скрывал.

— Будем реалистами. Мама там или не мама, но Сашка, ты же знаешь, — «желаю славы я»! Желает. И будет она у него. Увидишь. Затмит Рудольфа, тому уже под сорок. К Сашке подкатились, не сомневаюсь, он там прошел, это ж факт, наговорили сорок бочек… Буду посылки, шмотки посылать, маму вызволю, в конце концов, пройдет время, Брежнев закруглится, а новый… В общем, купили нашего Сашку. Жаль, конечно, но купили, купили Сашку. — И с грустью: — И останусь я совсем один. Ты со своей парижанкой тоже ведь укатишь.

Ашот мычал нечто невнятное. Анриетт вот-вот должна была приехать.

В начале июля возвратились «канадцы». Растерянные, подавленные. На таможне продержали часа три, не меньше, оставили только по одной паре джинсов (везли по пять), рылись во всех сумочках, отобрали даже футбольные и хоккейные журналы.