В окопах Сталинграда

Роман озирался по стенам, разглядывал обстановку («Не очень-то буржуазно, где ж камин?»), увидел фотографию над письменным столиком, где они втроем в плащах и шляпах с перьями…

— Не забыл? Помнишь?

— Хо-хо!

Женщины заметались, вынимали что-то из холодильника.

— Чем же нам тебя угостить, Ромочка? Что это, Ашотик, бургундское?

Рануш Акоповна совсем растерялась — одна бутылка, и то начатая.

— Бутылка? А это что? — в руках у Романа блеснул такой знакомый сосуд с золотыми медалями.

— «Столичной» не побрезгуете? Прямо от Елисеева. — Он шикарным жестом поставил бутылку на стол. — Ну, так как тебе мой Жискар? Вернее, твой, ваш. Поверил, признайся?

— Да тут любого Брежнева можно купить — не удивишь… Карнавальные маски.

Женщины успели уже прихорошиться, Рануш Акоповна накинула даже оренбургский платок, свою гордость.

— Ладно, к столу. — Анриетт стала тащить Романа из кресла, он в шутку сопротивлялся.

— Не взыщи, Ромочка, — извинялась Рануш. — Как говорится, чем богаты, тем и рады. Чего нет, того нет.

— Нет? — Роман расхохотался. — Это у Елисеева нет… Сыр, правда, бывает, до десяти утра. — Он ткнул пальцем в аппетитный кубик с дырочками. — Ветчина — как повезет, паштет такой вообще никогда, исключено. — Роман стал разливать водку по граненым стаканам. — Ладно. Так вот. — И Роман произнес пышный тост в честь исторического собрания общества «Франция — СССР», нет, ну его в баню, «Париж — Москва — Ленинград», и по этому случаю… Короче, ахнули! И чтоб до дна у меня.

Ахнули, крякнули, понюхали по русскому обычаю, Рануш Акоповна поперхнулась, замахала руками, Роман тут же потянулся опять за бутылкой.

— Последуем совету Антона Павловича. В каком-то рассказе у него, не помню каком, говорится: как хорошо, войдя с морозу в теплое помещение, выпить рюмочку водки и… сразу же за ней другую… Последуем же его совету.

И последовали. И стало совсем хорошо.

— Ну, посмотрите друг на друга не таясь. Три года все же, не хрен собачий. Рануш Акоповна все молодеет, цветет…

— Да ну тебя, Ромка, скажешь еще… — Она даже вроде смутилась.

— Мария-Антуанетта совсем расцвела, как алый цветочек. Слушай, слушай, а ты не беременная, а? А ну, встань. Да ты не красней, признавайся.

— Нет, Ромка, пока еще нет, не торопимся. — Ашот похлопал по поджарому, как у всех парижанок, животу своей жены. — Ну а ты, Ромка, малость того, возмужал, что ли?

— Возмужал, возмужал. На почве успехов.

— А есть они?

— Есть.

— И такое бывает еще у нас?

— У нас? У вас? Ты ж, говорят, француз уже.

— Француз. И все равно — у нас. Так что, случается еще?

— У меня вот случилось. Нежданно-негаданно, у нашего министра…

И начал рассказывать, как это произошло.

В этот счастливейший из вечеров — вернее, ночь — все были возбуждены. Но Роман особенно. Говорил не умолкая, перебивая, задавая вопросы, сам тут же на них отвечая, опять задавал, делал вид, что слушает, ахал, охал, пересыпая речь — дамы ему сегодня прощали — все теми же обиходными словечками.

— Фильм как будто бы ни о чем, — начал он рассказывать. — Он, она, еще один он, еще одна она. Называется «Любовь вчетвером». Не пропустили.

— Тю-ю! — присвистнул Ашот. — Мы тут с одним кадром, ты его знаешь, из ТЮЗа, без зуба переднего, смотрели порно под таким же точно названием «Л’амур ан катр» по-французски.

— Амур не амур, — отмахнулся Ромка, — но у меня что-то вроде любви. Чистейшей, разумеется, советской, без всяких этих ваших штучек. Но это только канва, внешний рисунок, отнюдь не главное. И все равно к этому, хоть и не главному, а придрались… Да, а ты знаешь, что у нас чуть-чуть не пустили «Агонию»?

— Климовскую?

— Именно. Почти на выходе уже была. Потом оказалось, что Николай Второй слишком красивый и добрый, а Распутин недостаточно развратен.

— И на полку, сволочи?

— Бесповоротно… Так вот, на последнем просмотре сказали мне… Нет, на предпоследнем. «Что ж это вы, Роман Никитич, думаете, мы совсем безмозглые, ничего не понимаем?» — «Нет, что вы, товарищи, — говорю, — наоборот, именно к вам апеллирую, как к людям знающим и понимающим». И тут же, не дав им пикнуть, произнес в высшей степени патриотическую речь. Расхвалил Бондарчука, он тут же сидел, не помню уже за что, за ум, талант, за «Войну и мир», «Они сражались за Родину», вспомнил Васю Шукшина, он у него там играл, теперь Вася у нас классик, пароходы его имени, библиотеки. Кстати, ты его знал?

— Нет… Видел только. На каком-то просмотре.

— Отличнейший парень, прямой, честный, бухарик, правда… Давай-ка за помин его души. Нет уж таких…

«Столичную» благополучно закончили. За ней последовало то самое бургундское, начатое. Потом обнаружена была недопитая бутылка коньяка.

— Зажал, думал, перед сном. Без дам… Ты же у нас останешься?

— А куда мне деваться? Прикорну где-нибудь в уголке.

— Не боишься?

— Кого?

— А ты, собственно, по какой линии, как у нас говорят, приехал?

— Союза кинематографистов. На Каннский фестиваль. Нет, не член делегации, отнюдь, но разрешили за собственные шиши присоединиться, вроде член и не член, консультант не консультант, бог его знает…

— Без стукача, что ли? Потому такой храбрый?