В окопах Сталинграда. Последние залпы

Все вопросительно повернули головы к немцу в плаще, тот не выразил старчески сухим лицом тревоги, только провел белой ладонью по гладким седым волосам, громко и недовольно сказал переводчику: «Schneller!» — и холодно кивнул женственно-красивому немцу — адъютанту, по-видимому. Тот быстро откинул фарфоровую пробку горлышка бутылки, налил в металлический стакан сельтерской воды, и седой немец медленно отпил несколько глотков, устремив раздраженный взгляд на переводчика. Тот, искательно играя глазами, заторопился, заговорил снова, но Овчинников его не слушал. Пристально, не мигая, смотрел он на бутылку с фарфоровой пробкой.

И он вдруг поразительно отчетливо вспомнил, как в Польше освободили концлагерь. Полусожженные трупы один на другом лежали там штабелями, с дырками в затылках: женщины в одном месте, мужчины — в другом. Оставшиеся живыми рассказывали, что немцы расстреливали их перед уходом, приказывали ложиться лицом вниз, и люди покорно ложились, живые на мертвых: женщины в одном месте, мужчины — в другом. Немецкая мораль не позволяла класть мужчин и женщин вместе, это считалось неприличным. И каждый академический час — сорок пять минут, устав от выстрелов, вспотев, немцы, не забывая пунктуальную точность, садились на траву, пили сельтерскую воду. Соломенные корзины с пустыми бутылками стояли тут же, возле штабелей трупов. И эти корзины видел Овчинников. Тогда поразило его, почему люди покорно ложились под пули? Устали от страданий? Хотели покончить с этими страданиями? Люди ждали, а они пили сельтерскую воду…

Он стоял, смутно видя смуглое лицо переводчика, тонкие усики, белые зубы под ними, и уже не усмехался — не было сил усмехаться. Кусал губы в кровь — что-то огромное, плотное и черное росло, душило его, стискивало горло, будто нечеловеческий крик ненависти, бессилия, неистребимой злобы рвался из его горла, а он глотал этот крик, как кровь. «Что он спрашивает?

Что они все спрашивают? О минных полях? Об орудиях? Карта на столе. Почему я не оставил ее в планшетке? Почему замолчала дальнобойная? Значит, конец… Конец?.. Неужели уйдут в Чехословакию? Карта на столе… Все время чего-то мне не хватало… Чего мне не хватало в жизни? Чего не хватало? Самолюбия было много…»

— Я все скажу, все скажу, вы не расстреляете меня… Я все скажу…

Он не услышал свой голос, хрип вырвался из его горла. Он шагнул к столу, увидел: переводчик с заигравшей под усиками улыбкой быстро сделал какой-то знак. Полковник, закинув ногу на ногу, поднял лицо. И чьи-то руки не рванули Овчинникова, как прежде, не остановили его. Он видел одно — зеленый приближающийся квадрат карты на столе и повторял:

— Я все скажу… я все скажу…

Он рванулся к столу. Протянул руку, с мгновенной радостью почувствовав глянец карты под пальцами, и в то же время страшный тупой удар в висок опрокинул его на землю, зазвенело в ушах. Что-то тяжелое навалилось на него, сцепило горло, какие-то голоса, как вспышки в черной мгле: «Вилли! Вилли!» И на голову полилось жидкое, холодное. Его перевернули на спину. Разомкнул глаза, черная мгла исчезла, увидел небо — тоскливый, синий океан и среди синевы наклонившееся, заостренное лицо женоподобного адъютанта, прищуренные веки. Он лил ему в лицо воду из сельтерской бутылки и, торопя, звал кого-то: «Вилли! Вилли!»

«Я еще жив? — вихрем мелькнуло в мозгу у Овчинникова. — Я еще жив…»

Кто-то сильно рванул его от земли. Подняли на ноги, ударив по раненой руке, и от живой этой боли он пришел в ясное сознание, облизнул губы, судорожно усмехнулся. Он стоял на ногах, пошатываясь, — живучая сила держала его на земле. Перед самым лицом — темная глубина стоячих, немигающих глаз переводчика впивалась острыми иголочками зрачков, ноздри прямого носа раздувались.

— Последний раз спрашиваю, лейтенант Овчинников, последний раз… Слышите вы?

Потом возле лица переводчика появилось другое лицо, широкое, мясистое, багровое и какое-то все потное и сытое, как после обеда. Оно сочувственно морщилось, покачивалось, толстые складки короткой красной шеи наплывали на воротник с черной окантовкой. И вдруг лицо это как-то странно подмигнуло Овчинникову, рыхлые губы расползлись в улыбке, показывая золотые, тусклые от еды зубы, и на мягкой крупной ладони его взлетел парабеллум — человек играл им. «Вот этот новый убьет меня, — подумал Овчинников. — Это тот, кого звали Вилли…»

— В последний раз задаю вопрос… Слышишь?

«Теперь все, вот оно», — подумал Овчинников и засмеялся.

— Курва ты, сволочь! Родину за три сигареты продал! — крикнул он, оборвав смех, и правой рукой ударил переводчика в подбородок. — Проститутка! Шкуру с меня сдирайте, ни слова вам не скажу! Ни слова! Поняли? — и снова засмеялся хрипло и страшно, шагнув к немцам. — Думаете, в Чехословакию прорветесь? Не-ет! Вам коне-ец! Все-ем вам конец! Ни одна сволочь не уйдет! Ни одна… Вас, как крыс, душить надо, как крыс!.. Я сам десять танков ваших сжег! Вот они, в котловине горят! И если б…