В оковах страсти

Подол моего черного траурного платья намокал все больше и больше и бил по ногам, всякий раз обдавая холодом. Мы молча прокладывали себе дорогу через болото, издававшее отвратительный запах. Эрик без труда нашел наш дом, хотя тьма была кромешная. Как добропорядочная вдова, наша хозяйка не держала Трактира, зато фонари соседнего кабачка освещали небольшой аккуратный дворик. В комнате, где путешественники собирались, чтобы поужинать чем-нибудь горячим, еще горел свет. Эрик помог мне одолеть внешнюю лестницу, ведущую в нашу комнату, и отправился на поиски хозяйки. Я слышала, как он разговаривал с кем-то на ступеньках, как потом заторопился и то, как наконец раздался звон монет. Пока он не вернулся, я свернулась, как была, вся грязная, клубком на мешке соломы и закрыла глаза. Демоны больше не терзали меня…

Я проснулась от шума — на ступеньках дома бранились слуги. Они тащили чан для купания, уже наполненный до половины горячей водой, в комнаты.

— Если расплескаете воду, то принесете еще один чан. Я плачу вам не за пустой.

В дверях, скрестив руки на груди, стоял Эрик. Один из слуг мрачно взглянул на него, пробормотав что-то вроде: «Покарай, Господи, всех чужаков». По лестнице кряхтя взбиралась служанка. Она принесла два ведра воды и опрокинула их в чан. Последней появилась в дверях Анна.

— Чтобы вы были всем довольны, благородный господин, я пришлю прислуживать вашей даме свою дочь, — улыбнулась она, а рука ее при этом ощупывала на поясе кошель, наполненный деньгами. Служанка фартуком вытерла пот со лба и уставилась на небольшую кучку грязной одежды, из которой странным образом выглядывала я. Она неохотно уступила место Анне, которая, кое-как протиснувшись в узких покоях, положила на край стола толстый кусок мыла.

— Смотрите, я даже раздобыла миндальное масло, его налил мне Магнус Шпеционариус, хотя его лавка еще не открылась, — прошепелявила она, взглянув на Эрика.

— Не сомневаюсь.

Эрик отобрал у нее глиняную бутылку и выпроводил всех за дверь. Закрыв ее на засов, он обернулся.

— Неужели я настолько грязна, чтобы ты нес такие расходы? — тихо спросила я.

Он подошел ко мне, вытащил обеими руками из кровати и уткнулся носом в мою шею.

— Христиане, когда носят траур, не моются, — заметила я.

— И как долго ты носишь траур?

— Слишком долго.

— Давай представим, что траур можно смыть, Элеонора. Будто его можно утопить в мыльной воде и увидеть, как она смывает прошлое, давай попробуем, дорогая…

Я встретилась с его взглядом, полным тоски и отчаяния, и поняла, что он подразумевал подо всем этим. Он стянул с меня остатки моей одежды и, сморщив нос, выбросил ее из окна.

Я поспешно попыталась снять железный пояс, чтобы он не заметил его, но было уже поздно.

— Я-то думал, что время железных ошейников давно прошло, — пробормотал он. Пояс с хлопаньем расстегнулся. Он осторожно взял его в руку. — Ты наденешь его опять?

— А разве время епитимьи уже закончилось?

— Это называется епитимьей, когда уродуется и калечится тело?

Сарказм в его голосе жег сильнее загноившихся натертых поясом мест, когда на них попадала мыльная горячая вода. Стиснув зубы, я крепко держалась обеими руками за край чана. Эрик опустился перед чаном на колени.

— Ну давай, Элеонора, произнес он. — Я держу тебя.

Этой ночью мыло растворило грязь, а заодно и оцепенение и сдержанность, которые, казалось, возникли между нами… И когда от воды уже перестал подниматься пар, кожа его заблестела, как лунный свет на ночном лугу. В неверном свете масляной лампы на его спине бесились и буйствовали домовые, перепрыгивая через рубцы и складки кожи, играя с каплями воды. Ни единый звук не нарушал тишины. Я растворилась в прикосновениях костяного гребня, которым он расчесывал мои посекшиеся волосы, в пощипываниях головы, которые доставляли мне зубцы гребня и кончики его пальцев, в тепле его тела, прижавшегося к моей спине, безмолвного, как тень, и все же такого настоящего.

Теплый аромат миндального масла обволакивал нас, под моими пальцами взлохмаченные волосы на его груди становились мягкими и щекотали мне лицо, как мягкая подушка, на которой мысли обретают покой, чтобы наполнить помещение и раскрыться, как цветок по утренней росе, и мы обновили свое обещание, данное еврею, и скрепили его нашими телами.

***

Утро началось бурно. Когда я проснулась, Эрика рядом не было. Кувшин с молоком и кусок хлеба свидетельствовали о том, что он не хотел будить меня. Я умылась и, возвращаясь в постель, заглянула в купальный чан, будто ожидая, что тот пропоет мне песню о прошедшей ночи…

Но тут открылась дверь и в комнату вошли слуги, что были у нас вчерашним вечером, даже не поздоровавшись, они схватили чан и потащили его по ступеням вниз, оставляя за собой лужи.

— Нельзя ли поосторожнее вы, болваны? Теперь мне придется все убирать по вашей милости, сколько еще раз повторять? — дочь Анны просунула в дверь голову. — Доброе утро, уважаемая дама. Господин попросил принести вам вот это. — С этими словами она переступила порог, осторожно обходя лужи и держа перекинутое через руку платье золотисто-желтого цвета.