В окрестностях Милены

Однажды я упрекнул ее — как можно мягче — почему у тебя ножницы могут оказаться где угодно: на телевизоре, на подоконнике, в ванной. У меня они непременно лежат в одном и том же месте: в ящике, где нитки, иголки, запасные пуговицы, это удобно, всегда знаешь, где искать, точнее, искать не надо. Милена сказала — ой, какой ты ну-удный. Почему ты, если попользовалась вещью, не кладешь ее на свое место, там, где взяла, спросил я, а бросаешь где попало, я ведь после тебя ничего найти не могу.

Милена ответила, а собственно, огрызнулась — все, что я ни сделаю, тебе не нравится, все тебе не так, ты меня за что-нибудь обязательно должен отчитать. Ты точь-в-точь как моя мама. Я опешил и возразил, что это ведь неправда.

Тотчас без всякого перехода она хватила тарелкой о паркет, начала кричать, смеяться и плакать одновременно, потом вдруг опомнилась, обмерла, некоторое время перепуганно переводила взгляд с меня на осколки тарелки и назад, села прямо на пол, закрыла лицо ладонями, разрыдалась, затем стала просить: «извини, пожалуйста, ну, хочешь, я на колени перед тобой встану, только прости, не выгоняй меня».

На следующий день я заговорил с ней насчет визита к психиатру, но Милена |л слышать об этом не захотела. Я понизил свои запросы до уровня невропатолога. Сначала она ударилась в обиду — если хочешь от меня избавиться, так и скажи, я уйду куда глаза глядят, затем обратила все в шутку (после этого я и пошел знакомиться с ее отцом, просить его помощи).

Как-то она закатила по собственной инициативе очередную грандиозную |уборку в мое отсутствие, в результате я недосчитался бумаг, лежавших на письменном столе.

Я спросил, куда они делись.

Улыбка на лице Милены потускнела. «А, эти листочки... Там же было что-то черкано-перечеркано, я их выбросила».

Тут уж я завопил — это же были черновики будущего сценария! Мы уже собрались было идти на улицу рыться в мусорных баках, но тут Милена вспомнила, что она их не выкинула, а рассовала по шкафам, полкам, тумбочкам, «в какой-то из ящиков, не помню, им же не место на столе».

Я поинтересовался, с чего это она вдруг стала решать здесь без меня, где чему место? Но на столе же был беспорядок, я прибрала. Но я же теперь найти ничего не могу. Но их же можно сейчас найти, эти твои бумажки. Я осведомился, кто будет искать. Милена сказала, что раз так, то может она. Я поблагодарил за одолжение. И добавил — лучше не меняй без меня здесь ничего, сначала спроси.

Милена сказала — извини, пожалуйста, что не спросила, но я ожидала, что ты похвалишь меня, я так старалась, тут же, не дожидаясь ответа, вспыхнула, заявила, что я просто ее ненавижу, считаю идиоткой; я обескураженно спросил, с чего это она взяла, она закричала в слезах: «По лицу видно!»

Кончилось это очередной истерикой Милены, в результате чего я понял, что приучить ее класть вещи на свое место никому никогда не удастся. С этим я смирился.

Но беспощадной была война с неизбывным стремлением Милены все вазы в квартире (есть доброхоты, которые считают своим долгом всякому и каждому на день рождения преподнести сосуд для икебаны, у меня их уже скопилось штук сорок — «Ой, спасибо! Это мне?! Какая замечательная вазочка!!!») забивать неизвестно где ею добытыми искусственными цветами.

На все мои попытки объяснить, что я не перевариваю поддельных цветочков, от вида обманных букетов меня тошнит, Милена отвечала с наивной, немного виноватой улыбкой: «Но ведь это красивенько!»

Однажды терпение мое лопнуло — вспомнив институтские занятия по сценречи и постановке голоса, я хорошенько подобрал диафрагму и с посылом в пятьдесят восьмой ряд партера порекомендовал, куда вместо ваз лучше засунуть всех этих гнусных ублюдков, представляющихся гладиолусами, ряженых под розы, выдающих себя за тюльпаны, делающих вид, что они хризантемы, косящих под лилии, прикидывающихся ромашечками.

После этого фальшивые цветы испарились.

Однажды я попросил ее: я занят, а ты целый день свободна — на тебе деньги и квитанции, пойди заплати за электричество и квартиру.

Вечером Милена сказала — за свет внесла плату, а за квартиру нет. Была очередь, восемнадцать человек, я посчитала — на каждого уходит в среднем по три минуты. Это целый час торчать там. Я минут сорок выстояла, осталось еще пять человек передо мной. Я ушла. Я не смогла больше стоять.

Я заинтересовался — если минут сорок потратила, отчего же не подождать еще четверть часа, где же логика.

Милена вспылила и стала орать, что она не может париться в очередях, у нее нет терпения, иди и сам плати за свою квартиру, причем по интонациям это было очень похоже на ее мамочку, и вдруг я услышал:

— Вот честное слово, ты меня доведешь, возьму топор и вот так вот!.. — тут Милена сама испугалась своих слов и замолчала.

Я окаменел. Когда ко мне вернулся дар речи, я спросил:

— А у вас дома есть топор? ,

— Нет! — крикнула Милена все еще с перекошенным лицом.

— И у меня нет, — сказал я. — А ты вообще когда-нибудь держала в руках топор?

— Нет... — растерянно выдавила Милена, после чего разразилась слезами.