В окрестностях Милены

— Я плохо запоминаю женские фамилии, да и зачем — мы их так часто меняем... — мило выкрутилась Дора и зачем-то глянула на меня.

Журналисты осведомились, можно ли задать барышне пару вопросов, а именно следующие, но Дора, вновь резко перейдя от голливудской улыбки к базарному крику (в этом она была удивительно схожа с Миленой), сообщила, что разрешает им присутствовать, но не участвовать, тем временем «начинающая, молодая, очень талантливая» начала отвечать на вопросы, фактически заданные ей телевизионщиками под видом обращения к Доре. При этом Милена периодически посещала кабинку, чтобы надеть еще вот эти джинсы, и эту майку, и померять вон тот теннисный костюм, и те туфельки, и такое платье, и этакий купальник («Купальники мерять нельзя», — сказал кто-то сбоку). Шляпками она венчалась, разумеется, вне кабинки.

Дора поведала журналистам, будто оправдываясь, что главная героиня по ходу сюжета часто меняет наряды, так что одежды прикупить для Милены нужно много.

Давали советы продавщицы и уходили-приходили прерывистым конвейером с целью показать иную модель и расцветку, а также в ответ на нельзя ли размером свободнее или уже, вставляли иногда свои словесные двадцать копеек ассистентки, периодически морозил очередные глупости пенсионер Трухнин, так, он смемуарничал, как однажды Станиславский с Немировичем-Данченко, подбирая костюм актрисе для спектакля, уважительно советовались с ним, Трухниным, тогда «еще более юным, чем сейчас». Если учитывать, что речь шла о второй постановке «Чайки», годочков сейчас фантазеру Трухнину должно было стукнуть этак сто тридцать.

Я почувствовал себя лишним и отошел в сторонку. Там стоял старик-охранник с надписью «секьюрити» на сердечном карманчике, совсем дряхлый. Вряд ли я доверил бы ему даже охрану дворницких метел. Мы с ним уставились друг на друга и принялись поочередно понимающе вздыхать.

Между тем, меня тянуло к себе старое платье Милены, я даже подошел к кабинке, когда она была пуста и занавеска бесстыдно отдернута, — под предлогом поправить свою прическу, — и рядом с отражением моей личности на фоне круговерти группы Филатовой потерянно вытянулось сиреневое с загадочными закарлючками.

Позади осталось отсчитывание денег на блюдечко перед кассиршей, произведенное директором картины Боковым вкупе с требованием выписать копию чека, и фраза Милены: «Ну, мы пойдем?» и слова художницы по шмоткам: «Миленочка, душенька, начинайте носить все сразу»... «Как все сразу — одновременно?» — сострила Милена. «Нет, — улыбнулась художница, — сразу — в смысле... не откладывая. Даже дома, чтобы скорее обтерлось; на экране у одежды должен быть обжитой вид».

— Вы забыли!.. Девушка! — воскликнула одна из продавщиц.

— Да, Миленочка, вы свое платье забыли! — крикнула ассистентка Мальвина. Милена повернула голову в сторону примерочной, сказала: «А!» и начала было совершать взмах рукой, означающий: «Да ну его», но потом все же вернулась и сдернула иероглифы с крючка.

— Я на время съемок поживу у мамы, от нее ведь ближе к киностудии, — сказала мне Милена.

Дальше идет провал. Произнесла ли эти слова Милена еще в магазине, когда мы направлялись к выходу? Или на ступеньках, после того, как, послушные фотоэлементу, за нами закрылись стеклянные врата? Или возле машины, когда я отпирал дверцы? ,

Иногда я считаю, что уронил пакеты с ее покупками, ее новой служебной одеждой. Порой уверен, что не ронял.

Точно помню только, что Милена походя опустила небрежно свое платье в урну возле магазина, вернее, на урну, поскольку та была переполнена.

Кажется, я что-то городил насчет того, что да, от меня расстояние длиннее до киностудии, чем от дома ее мамы, но я мог бы по утрам отвозить ее своей машиной на съемки, а вечером забирать. Возможно, она объяснила, что я ведь сейчас в отпуске и зачем мне рано вставать, стоит ли мне беспокоиться, то есть это она обо мне заботится, о моем полноценном отдыхе.

Вспоминая этот эпизод, я часто впадаю в уверенность, что такого разговора вообще не было, что после фразы Милены о ее намерении пожить у матери, мы молча сели в машину. Порой меня охватывает сомнение — да нет, вроде такой диалог имел место.

Хотя, собственно, какая разница?

Мир начал приобретать более ясные, устойчивые очертания, когда мы уже сидели в моей «девятке».

— Но твоя мама... Она ведь тебе житья не даст, — выговорил я. — Как ты сможешь, например, дома учить роль? Мамочка тебе дырку в голове просверлит.

— Она немного поутихла последнее время, — сказала Милена, странно непривычная в джинсовой рубашке и кепочке-бейсболке с какой-то надписью латиницей. — Стала более... удобоваримой, что ли. После того как начала пить то, что ты ей принес, ну, травы — корень валерьяны... забыла... пустельник...

— Пустырник, — поправил я. — Так она же выбросила их в мусорное ведро.

— При тебе выбросила, а как ты ушел — полезла и достала.