В опале честный иудей

В срыве запланированной операции обвинили... Соболева. Он, видите ли, закапризничал, его, оказывается, по умозаключению хирургов, можно было класть под нож и с неочищенным кишечником! Я не медик. Но позволю себе усомниться в допустимости подобного действа. Если бы процедура подготовки была не такой уж обязательной, то и назначать ее не стоило. Взвалил утром больного на каталку, отвез в операционную, смело полоснул по животу и кишкам - прошу прощения, заполненным, убедился, что все хорошо перемешалось с кровью, и продолжал выполнять свою функцию... Невежественная уверенность с моей стороны? Возможно. Но что-то не прозвучал в то утро возле постели больного спокойный, разъясняющий голос врача. Вместо этого проф. А. дал волю гневу. И столь велик был сей гнев, а умение владеть собой и сдержанность (читай: культура) столь мизерны, что во время состоявшегося утреннего обхода неучтивость (не то слово!) главы больницы проявилась в действии, которое правомерно квалифицировать как нападение на больного. (Опять напомню: какого больного!) Я прошу еще раз мысленно пробежать историю болезни, все мытарства, ей сопутствующие, и - безответственность медперсонала, доведенный «до ручки» непрооперированный Соболев и... карающий окрик главного во время обхода: «Вы подавили (?!) весь коллектив!» (А почему - не положили бомбу под Кремль, не сорвали двери с петель или не перебили все стекла в отделении?) Попытайтесь представить себе состояние Соболева, его возмущение, недоумение, его бессилие остановить клевету, воспротивиться публичной «порке», которой его подвергли. Восстановить и передать это теперь трудно. А вот свое состояние мне и сейчас страшно вспомнить. Я бы не растерялась и, пожалуй, не испугалась в любой иной сложной обстановке, надеюсь, не спасовала бы, сумела собраться с духом, чтобы перенести, одолеть беду, предпринять все зависящее от меня. Но здесь, в небольшом мирке больничного отделения, при полной зависимости от доброй или недоброй воли медиков, да еще возле больного, срок жизни которого без операции был ограничен - со слов тех же медиков - месяцем, меня охватил такой ужас, такое отчаяние, какого не выразить словами. Воистину вражеское окружение: тон задал «главнокомандующий»... Сестры хамили в открытую, врачи нас избегали. Были дни, когда к Соболеву не подходил ни один врач, даже палатный. Ах, как не хватало и тут того защищающего и ограждающего зонтика ЦК КПСС над поэтом Ал. Соболевым! Простирайся он над ним... Надо ли расписывать, что тогда было бы? И так понятно. Только не надо думать, что я тосковала по холуйству со стороны медиков.

Помню, в голове сидела неотвязная, сверлящая мысль: как они смеют?! Смели! Они или носом чуяли, или знали, что за пределами больницы (почему-то хочется назвать ее менее приемлемым словом) у поэта Ал. Соболева нет поддержки «верхов», не к кому воззвать о помощи. «Люди мира»? О, они, уверена, бросились бы на помощь, они бы стали стеной. Но как я могла к ним обратиться? Восьмидесятые годы - тогда за контакт с зарубежным журналистом можно было угодить за решетку. Как связаться с ними? Где взять время? Да это просто бред в моем тогдашнем положении. И мне, в который раз, оставалась роль свидетельницы и посильного амортизатора при негласном глумлении над моим попавшим в беду мужем... Наверно, все-таки живуч человек. Ничем другим не смогу объяснить, как осилила все это. Говорю «я», потому что постаралась окружить Александра Владимировича почти непроницаемой завесой спасительной лжи, изворачивалась сверх возможного.

Не зная, чего еще ждать, какой смысл находиться в больнице, где больного, не скрывая неприязни, обходят стороной, я попросила через палатного врача приема врачом главным. Странно, не правда ли? Ведь почти ежедневно он посещал больного в соседней палате. Кажется, чего проще: подойти и поговорить. Признаюсь, я боялась. Боялась грубости, от которой не была ничем ограждена в своем кругом зависимом положении, опасалась услышать несправедливые слова, которые мне не дали бы опровергнуть в стенах этого замкнутого мирка.