В оркестре Аушвица

Судя по всему, ты быстро поняла, что обсуждать Биркенау с людьми, не прошедшими через лагерь, бессмысленно: искаженную реальность не опишешь словами. Впрочем, Рут ты все-таки что-то рассказала — в общих чертах, — потому что она была уникальной слушательницей и твоей близкой подругой. Именно от нее я узнал, что ты не очень любила Альму, которая все больше меня интересовала.

Рут объяснила, как «Чакона» связала тебя с Элен: именно ты добилась для нее прослушивания. Впрочем, важнее всего остального оказалась попытка Рут описать, как ты жила в Кёльне и как сильно хотела начать все с нуля. Она не скрыла, что ты утратила иллюзии и скорее всего именно поэтому так внезапно улетела в Америку.

Рут не постеснялась признаться, что не одобряла твоего решения оставить меня с отцом, а я слушал и завидовал ее смелости, потому что сам не только ни разу не позволил себе выказать неудовольствия, но и все время терзался вопросами: «Что, если я недостаточно любил тебя? А может, ты из-за меня сбежала за океан?»

Поиски смысла привели к неожиданному выводу: ты хотела уехать, бросив все, не стирая следов и не слишком о них заботясь. Живые следы, мои, например, нематериальные следы, образы и воспоминания, свой исчезающий след, чтобы окружающие могли сказать: «Похоже, последней купленной в Кёльне пластинкой стал диск Эдит Пиаф Нет, я не жалею ни о чем. Она тоже была воробышком…»

Ты подарила Рут скрипку на память, дрянной инструмент без смычка, футляра, кобылки[68] и пружины под верхней декой. Один только корпус — подобие себя самой.

Рут, очень ко мне расположенная, решила, что будет правильно передать инструмент сыну как материальное свидетельство, ведь я не имел ничего, кроме нескольких фотографий. Я не взял — мне показалось, что скрипка хорошо себя чувствует в ее доме.

Рут вспомнила, как в 1960 году тебя приехала повидать сестра Аниты Рената. Она подарила тебе свою фотографию с надписью: Эльзе, на память о хороших… и плохих днях. Рената один раз видела в салоне и меня — капризного маленького буку, и я произвел на нее не лучшее впечатление…

Я выслушиваю от Рут еще один, совершенно барочный, эпизод, имевший место вскоре после твоей смерти. В ее дверь позвонили. Она открыла и едва удержалась от крика: перед ней стояла твоя мать — в твоем пальто, с твоей сумочкой… Рут не помнит, зачем приходила моя бабушка, да это и не важно, вообразив карикатурную фигуру, я смеюсь, чувствуя злость и бессилие. Мне не до конца понятен символический смысл жеста, но искать его я не намерен. Чего добивалась твоя мать? Вознамерилась заменить тебя? Хотела продемонстрировать глубину утраты, присвоить все, что от тебя осталось? Думала, что продлит твое существование после непоправимого события? Или решила напоследок «побыть» тобой?

Я стал паломником, чтобы попытаться отыскать твои следы, еще раз пройти по ним, и столкнулся с моей надоедливой родственницей. Ладно, бог с ней, из песни, как говорится, слова не выкинешь, а бабушку и подавно…

Теперь мне кажется, что я искал у твоей подруги подтверждения давней догадки: ты бы не могла вести жизнь, напоминающую аморфную последовательность событий. Несчастные случаи и неупорядоченность свойственны любой жизни, но ты существовала в режиме уходов, разрывов, бегства и расставаний, которые сама инициировала и переживала. Каждый новый эпизод призван был подарить тебе новый шанс, направить жизнь в новое русло — при одном обязательном условии: это должно было стоить максимума усилий. Такая вот бессмыслица…

Я без конца спрашиваю себя, какую роль наша семья сыграла в твоем последнем перевоплощении. Неужели из-за нас ты чувствовала себя пленницей образа бывшей узницы? Ты поэтому навсегда покинула Европу, отреклась от затхлой полосатой ветоши Биркенау и Бельзена, заплатила всем, что любила, за надежду на новую жизнь в незнакомом месте? Я, твой сын, семья, друзья — не слишком ли велика плата?

Я начинаю думать, что поиск тебя, начатый год назад, необязательно завершится как греческая трагедия.

В Кёльне я чувствовал себя опустошенным, печальным, угнетенным атмосферой праздника с разноцветными лампочками, прилавками, увитыми зеленью, шумной баварской музыкой и пароксизмом покупательского азарта. Я грустил в том числе потому, что должен был грустить. Холод стоял ужасный, хотелось есть, но я продолжал бродить по городу, словно подсознательно хотел страдать — ты ведь страдала! — и нарочно себя мучил.

В Кёльне я тебя не находил, что неудивительно. Чего я ждал? Хотел увидеть памятник? Мемориальную доску на стене салона по адресу Хабсбургерринг 18/20 или на твоем доме, стоящем на улице Ратенауплац, 1? Надеялся услышать завывания плакальщиц, окруживших меня на манер античного хора и воспевающих спондеем и дактилем[69] страдания пятидесятилетнего сироты, безумие впавшего в бешенство подростка, непонимание ребенка?