В оркестре Аушвица

Альма не дает нацистской машине сломать себя, но это не значит, что она не осознает происходящего.

Однажды, в вечер Lagersperre, когда заключенным было строго запрещено покидать бараки, она выскальзывает в темноту. Все в лагере знают, что в это время в санитарном бараке проводят «отбор» и женщин, которым не повезло, везут на грузовике в газовую камеру, продержав несколько ночей без еды и воды в бараке № 25, «прихожей смерти». Им известно, что их ждет.

Альма стоит у стены блока, слушает крики несчастных и шепчет, заливаясь слезами: «Надеюсь, что не умру так…»

Зофья Цыковяк однажды присутствовала при этой сцене и через годы назвала реакцию Альмы «моментом слабости». Она тогда обняла ее и принялась молча укачивать в своих объятиях, а когда Альма успокоилась, Зофья ушла, не захотела смущать гордую подругу. С той ночи в ее глазах поселилось глухое отчаяние. И пятьдесят лет спустя об этом невозможно вспоминать спокойно…

Итак, Альма — греческая статуя, героиня трагедии — не была существом без сердца и недостатков. Она очаровывает меня своей женской силой и хрупкостью. Теперь я в тех же выражениях думаю о тебе. Как странно…

VII Friseur und Kosmetiksalon Paris-Beaute [66]

Кёльн, декабрь 1996-го

Я уже много недель хочу отправиться в Кёльн. Твоя подруга Рут готова принять меня и уделить немного времени, а я сгораю от желания пройти по прежнему маршруту: салон, твой дом, Кёльнское Кольцо[67]. Сколько раз я убивал время «в ожидании тебя», бродя по этим местам!

В поезде, по пути туда и обратно, я плохо себя чувствовал — болело сердце, рука, даже зубы, наличествовали все признаки классического инфаркта, с которыми не могли справиться мои новые друзья-чудоделы анксиолитики-транквилизаторы. Тревогу вызывают встреча с Германией, поезд и снова… — вот ведь беда! — твое отсутствие. Внезапно приходит понимание. Ровно сорок лет назад я впервые приехал повидать тебя в Кёльн, где ты жила в «самоизгнании». Это было в зимние каникулы 1956 года. Сорок лет… Ты умерла в сорок лет. Моисей сорок лет вел свой народ в землю обетованную. Странный юбилей. В нынешнем состоянии духа я не усматриваю в этом совпадения — все приобретает смысл, прямо привязанный к нашей общей истории. Помню, как беспокоился сорок лет назад, думая, что ты не встретишь меня на вокзале, что я пропущу тебя, и то и дело на плохом немецком спрашивал контролера: «Во сколько мы прибываем?» Вижу как наяву число 4711 — название знаменитого одеколона с ароматом бергамота, — горящее сине-зелеными неоновыми цифрами у входа в вокзал…

Я понимаю, что город строился и перестраивался и вряд ли о многом мне напомнит. Все узнаваемо в городе моего детства, хоть и на ином уровне. Здесь почти не осталось уродливых красно-черных кирпичных домов конца XIX века. Лишенные элегантности здания из стекла и бетона пришли им на смену в 70–80-х годах, появилось несколько строений в футуристическом стиле. Я обмираю от острой красоты офиса банка Caisse d’Épargne и провожу перед ним минут тридцать, погрузившись в мысли и мечты.

До Рождества осталась одна неделя, атмосфера пропитана предпраздничной истеричностью. Кажется, что все кёльнцы собрались в этой части города, куда их манят роскошные магазины, модные бутики и рестораны. Я впервые замечаю, что люди бесцеремонно толкаются и не просят прощения, наступив на ногу или задев кого-нибудь локтем. Я решил зайти в один из магазинов, чтобы согреться, и придержал дверь для шедшей следом женщины. Прежде чем поблагодарить, дама посмотрела на меня, как на марсианина. Что стало с утонченностью и вошедшей в пословицу вежливостью немцев, наводившей на меня ужас в детстве? Я веду себя абсолютно иррационально: озираюсь в толпе, как будто надеюсь увидеть знакомые лица.

Салона Paris-Beauté больше нет, на его месте открылось турагентство, а вот кинотеатр UFA-Palast работает, как работал. Я часто смотрел на дневных сеансах глупые сентиментально-сладкие немецкие комедии 60-х годов, и они спасали меня от одиночества рядом с тобой.

Я ищу ресторан Rudi Rau, куда мы иногда ходили на ланч, если ты могла высвободить немного времени. Увы, ресторана тоже больше нет… Я иду в парк напротив твоего дома, где в одиночестве играл в футбол, стрелял из лука и едва не убил маленькую девочку. До сих пор вздрагиваю от ужаса, вспомнив тот злосчастный день…

Прогулка между облысевшими деревьями не улучшает настроения.

Рут приглашает меня к себе домой. Как и в 1964-м, я ночую в комнате ее сына Данни и думаю о прошедших и ничего не изменивших годах. В первый раз я спал в детской, теперь это жилье мужчины, хранящее воспоминания. Здесь я учился брать аккорды на гитаре, думал о том, что не готов принять твою смерть, и разнюнивался как девчонка. Пришлось мысленно надавать себе пощечин и вынырнуть в реальность.

Рут рассказывает о ваших отношениях, начавшихся зимой 1956-го, через несколько дней после ее свадьбы. Она вспоминает твои редкие признания о прошлом и не единожды разбитой жизни.