В оркестре Аушвица

Исключение из группы соотечественниц и изоляция фактически означают неминуемую смерть, и Хелена сдается, чем, кстати сказать, никто не попрекает ее впоследствии. Она говорит, что пролила тогда много горьких слез и стыдилась поведения «своих».

14 июля 1944 года француженки и бельгийки собираются в музыкальной комнате, чтобы спеть «Марсельезу». Одна из полек решает выяснить, что происходит. Ей кажется абсурдом, даже ересью, что еврейские женщины поют национальный гимн.

Донельзя измученные, Виолетта и Маленькая Элен планируют карательную экспедицию. Они выбирают смешной и символический объект мести, но удовлетворение получают громадное.

Одна из полек хранит в корзине коробку с крошками и кусочками сухого печенья. Заговорщицы завладевают «сокровищем» и угощают всех желающих, устроив пир на весь мир.

Хозяйка коробки не осмелилась пожаловаться — не хотела выглядеть последней дурой…

Аушвиц, май 1997-го

В тот чудесный весенний день мы с моим переводчиком Марцином сначала отправились в город Аушвиц, где когда-то находился лагерь № 1.

В машине я был так напряжен, что едва мог расцепить зубы, паника клубком колючей проволоки терзала внутренности. Интересно, Марцин счел бы меня сумасшедшим, разревись я сейчас, как теленок?

Мы припарковались рядом с туристическими автобусами, и я поразился несоответствию созданного моим воображением ада реальному месту, оказавшемуся совсем небольшим. Несколько строений из грязного красного кирпича, деревянные казематы и загадочные бетонные сооружения: горка, засеянная газонной травой и увенчанная трубой в форме параллелепипеда, высокая и довольно массивная. Крематорий. Прямо перед ним место, где в 1947 году повесили Хёсса, первого коменданта Аушвица.

Аушвиц-1 теперь музей, банальный и труднопереносимый. Вот в том бараке выставлены «материальные свидетельства»: куча зубных протезов, очки, детская одежда и обувь, чемоданы с фамилиями, написанными белой краской на крышках. Некая М. Франк вполне могла быть — почему нет? — Марго, сестрой Анны Франк…

В одном из залов, в стеклянной витрине, хранится убивающая наповал реликвия: распашонка крупной вязки, выцветшая, в голубую и розовую полоски, старенькая. Марцин воображает своего сына в этой распашонке, я — своих нерожденных детей, тех, о которых мог бы заботиться, сложись жизнь иначе…

В других бараках узнаем о жизни французских, чешских, польских заключенных, в австрийском висит портрет Альмы Розе. При входе в основное здание, на стене — большой стенд, на котором в нудно-дидактическом тоне излагается история нацистской агрессии против Польши: оккупация, Сопротивление и Освобождение. Напоминает официальный доклад сталинских свинорылых функционеров в пальто и мягких шляпах. Оккупация названа «свирепой», сопротивление — «героическим», освободил страну «советский старший брат», пожертвовавший этой войне «сорок миллионов жизней»…

Впрочем, некоторые особо одиозные пассажи, в том числе о выдающейся роли Красной армии, недавно убрали.

В следующем блоке работает кафетерий, где подают напитки, сандвичи и гамбургеры… А почему не «Макдоналдс»? В кинозале рядом с кафе демонстрируют фильм об освобождении лагеря в январе 1945-го, снятый советскими фронтовыми операторами.

По музею водят экскурсии — рассказывают, как функционировала газовая камера, как сжигали в печах тела, но делают это в более чем уважительном тоне. Гид показывает рельсы, проложенные между камерой и печами, скучным голосом описывает действия узников, состоявших в похоронной команде. Я не слышу в его голосе ни гнева, ни возмущения, ни отвращения — человек честно выполняет свою работу. Мы снова сталкиваемся с ним в подвалах барака № 11, «барака смерти», и он делает нам суровое замечание за несоблюдение маршрута — мы помешали его группе.

Молодые израильтяне одеты в голубое с белым, цвета национального флага, который они привезли с собой. У большинства на нагрудном кармане вышиты слова El Al — название крупнейшей авиакомпании Израиля.

Здесь много родителей с детьми, в том числе очень маленькими. Малыш в переноске, висящей на груди у отца, во все глаза смотрит на «вещественные доказательства». «Какого черта они здесь делают?» — не сдержавшись, восклицаю я и спрашиваю себя: «А ты?» Марцин рассказывает, как впервые приехал сюда в одиннадцать лет — при Гомулке[80] всех школьников в обязательном порядке возили в Аушвиц, — и потом не спал три ночи.

Происходящее нравится мне все меньше, и я решаю допить кофе и сразу отправиться в Биркенау, ехать туда недалеко, всего три километра.

Я запросил в архивах документы о тебе, моем деде, Лидии, ее родителях Розе и Давиде, не питая особых надежд: женщин наверняка сожгли сразу после прибытия, таких, как они, нацисты уничтожали первыми. Вряд ли их даже зарегистрировали — зачем возиться? У меня был всего один шанс из двадцати получить какие-нибудь сведения о тебе, Давиде и дедушке: в суматохе января 45-го эсэсовцы все-таки успели взорвать крематории Биркенау, а 35 % архивов сожгли еще 31 октября 1944-го, на следующий день после вашей отправки в Бельзен.