В оркестре Аушвица

Она сразу заявляет усталым тоном, как ей не нравится говорить о прошлом с людьми, не пережившими лагерной трагедии, но, увидев мою улыбку, тут же тебя вспоминает. Посещение Биркенау далось мне очень тяжело, и такая реакция утешает и придает сил.

Зофья — совсем маленькая женщина, она выглядит слабой и болезненной, но низкий, хорошо поставленный голос не дрожит, и беседу ведет она. Я удивлен, но не противлюсь: она, единственная из всех, подготовилась к встрече со мной письменно.

Зофья читает мне отрывки из своих статей, написанных для разных журналов и лагерного музея. Я слышу удивительно теплые и уважительные слова о тебе, и у меня перехватывает горло. Самые важные моменты она сопровождает энергичными жестами, а Хелена кивает.

Эти женщины связаны неразрывно, как когда-то вы с Элен и Фанни. Вернувшись из лагеря, Зофья обращалась за помощью к подругам по лагерю, а не к родным, если у нее возникали проблемы.

Она готова вспоминать годы заключения и не скрывает, чего ей это стоило. Десять лет после освобождения Зофья не могла слушать музыку, а если заставляла себя пойти на концерт, возвращалась больная. Раны в конце концов затянулись, но времени потребовалось очень много…

Хелена — сил у нее побольше и чувствует она себя лучше — накрывает для нас чай. Зофья зовет ее Хеленкой, когда просит подвинуть сахарницу или долить кипяточку. Физически она зависит от подруги, но ни ту ни другую это не смущает. В их отношениях царит полная гармония.

Мы продолжаем общаться, и Зофья расслабляется, становится более открытой, улыбается мне. Сначала она начинала ответ на каждый вопрос с чинного слова «пан», делала паузу и добавляла: «Господа…» — а под конец стала звать меня Яном. То ли Жан-Жак не выговаривалось, то ли захотелось приласкать сына подруги по несчастью…

Биркенау, май 1943-го

Зофья — «политическая», она сравнительно недавно попала в лагерь и не может решиться — отказывается играть в оркестре, хотя слышала объявление посыльной и слова Марыльки, которые та произнесла в карантинном бараке.

Одна из приятельниц по бараку «сдает» Зофью, заявив: «Она скрипачка и будет играть — добровольно или против своей воли».

Чайковска, узнав о ситуации с новенькой, вызывает ее к себе и начинает разговор с крепкой затрещины.

«Получай, дура! Ты посмела не согласиться добровольно на то, за что любая другая продала бы душу! А теперь играй, чтобы я поняла, на что ты способна».

Зофья подчиняется, но играет ужасно, коверкает пьесу, возможно, неосознанно, но провести Чайковску не удается. Она хлещет ее по щекам за непокорность, а потом объясняет, что пытается собрать в оркестре как можно больше молодых девушек, чтобы дать им дополнительный шанс выжить. «Твоя первейшая обязанность — не мешать мне, не портить дело!»

Вскоре Зофья осмеливается обратиться к Хёсслеру с просьбой перевести ее в «нормальную» рабочую команду без привилегий и позволить не играть в оркестре. Ей ужасно трудно смотреть каждый день на подруг, из которых лагерь высосал все соки, прежде чем пустить в распыл.

Другие оркестрантки, по ее разумению, прятались от действительности в воображаемом мире музыки, а она не чувствует непреодолимого желания жить.

Зофья ни на мгновение не забывает, в каком безумии существует, ее существование значительно облегчилось, но моральные страдания никуда не делись.

Хёсслер отвечает, что перевод возможен только в штрафную команду, где она погибнет через три недели. Зофья присоединяется к оркестру… Она не простила себя и пятьдесят лет спустя.

Чайковска сажает ее рядом с двумя другими польками, Ядвигой, она же Виша, и Иреной, — последняя старше всех остальных в группе, за исключением фрау Кронер и Виолетты, примкнувшей к коллективу в сентябре.

Появление в оркестре Маленькой Элен и Маленькой Жюли позволяет Альме организовать целый ряд четвертых скрипок, объединив Зофью с двумя франкофонками.

Несмотря на депрессию, у Зофьи быстро завязываются теплые отношения с Вишей и Марылькой, а в начале ноября и с Хеленой. Вчетвером они образуют сплоченное ядро, практически семью, способную поддерживать не только друг друга, но и окружающих.

Солидарность — великое дело, путь к выживанию в адском месте, где некоторые матери могут не удержаться и съесть детскую пайку хлеба, где случаются кражи самого насущного — миски, ложки, пары ботинок.

XI Смерть лебедя

Кибуц Нецер Серени, май 1997-го

Я становлюсь связующим звеном между ними, и мне это почему-то нравится. Я сообщаю каждой новости о других и как будто оживляю «спавшую» сеть: некоторые не общались пятьдесят лет… Хильде я передаю кассету с фильмом об Аните, снятым Би-би-си.

Теперь я понимаю, чем меня радовала роль вестника: я не только отдавал им должное за поддержку моего проекта и их бесценную помощь, но и становился членом давно сложившейся группы, разлетевшейся по разным странам и континентам. Полезным членом…

От Зофьи, Хелены и Виолетты я узнаю о Хильде те вещи, которые сама она вряд ли бы мне рассказала.