Читаем В оркестре Аушвица полностью

В оркестре Аушвица

Никто не мог ничего понять в этих симптомах, Альма — она оставалась в сознании — вспомнила, что накануне выпила за столом рюмку водки, плохой, явно самопальной.

Ее перевели в санитарный барак. Сделали промывание желудка, взяли пункцию, подозревая менингит. Во время этой крайне болезненной процедуры Альма бредила и только мотала головой, как будто пыталась унять боль.

Врачи предполагали менингит, сепсис и, чувствуя свое бессилие, делали инъекции, чтобы поддержать сердце.

В ночь на 4 апреля 1944 года у постели Альмы дежурила одна из ее подруг, доктор санитарного барака. У больной начались конвульсии, потом она затихла. Все было кончено.

Закрылась тонкая брешь, через которую Альма впускала в Биркенау гармонию.

Уникальный факт в лагерных анналах: власти дали команду, чтобы тело Альмы выставили для прощания на импровизированном катафалке из составленных вместе табуреток, накрытых белой простыней. Кто-то из заключенных положил на тело ветку с листьями. Оркестру позволили пройти мимо нее маршем и проститься со своим дирижером.

Этот последний знак уважения, выказанный нацистами узнице, которую они при жизни называли фрау Альма, а не заключенная номер такой-то, не помешал им сжечь ее тело в крематории, как они поступили бы с любой неизвестной еврейской швеей из Будапешта, Парижа или Салоник.

За отданием почестей знаменитой талантливой артистке последовало миллион раз повторявшееся оскорбление здравого смысла. Труп Альмы был все-таки трупом еврейки, а Биркенау оставался Биркенау, поэтому ее смерть мгновенно породила самые противоречивые и не поддающиеся проверке слухи.

У Альмы были не только подруги и почитатели, нажила она и врагов, так что Иветт и Лили не сомневались в отравлении. Альма якобы говорила, что скоро выйдет из Биркенау и будет играть с оркестром на фронте. Завистливая капо Шмитт, которую немцы прозвали Pouf-Mama, мамка-бандерша, отравила ее.

Маргот помнит другой инцидент, не имеющий ничего общего со злосчастным днем рождения. Это случилось незадолго до смерти Альмы.

Старейшина, главная капо женского лагеря, грубая, базарная баба, якобы захотела спеть в сопровождении оркестра венскую песенку. Весьма двусмысленный текст она сочинила сама, мелодию позаимствовала народную. Альма после нескольких тактов оценила этот «шедевр» и приказала музыкантшам вернуться в блок.

На следующий день «артистка» нашла способ посчитаться…

И все-таки большинство девушек были уверены, что Альму погубил менингит или плохая водка. Внезапная смерть по неустановленным причинам — никто не решился сделать вскрытие — поразила воображение заключенных, хотя в Биркенау была делом заурядным. Людей посылают в газовую камеру, вешают, палачи в белых халатах делают уколы фенола в сердце, пытают, забивают насмерть, они умирают от тифа, дизентерии, истощения и тысячи других причин. Некоторые кидаются на проволоку под током, отчаявшись или желая сохранить остатки самоуважения и самостоятельно решить, когда положить конец страданиям. Но никто не умирает непонятно почему… В кои веки раз нацистов, этих управляющих смертью в промышленном масштабе, одурачили.

Смерть Альмы спровоцировала кризис, но немцы быстро уладили дело. Что будет с оркестром? Комендант лагеря Крамер не собирался лишать себя этой «службы» и назначил на дирижерское место русскую пианистку Соню Виноградову.

И Хильда, и Регина говорили со мной о надежде, об идеале, за который они боролись, чтобы выжить в лагере. Меня поразило признание Хильды: «Без надежды выжить оставалось прочесть Шема Исраэль, молитву умирающих[83], Кадиш, поминальную молитву, и кинуться на колючую проволоку. На подобное трудно решиться, но, если сил терпеть не оставалось, лучше было положить конец мучениям…» Регина тоже сделала душераздирающее признание: «Я хотела упасть на проволоку, но увидела солнце и осталась жить…»

А как формулировала надежду выжить ты? Тобой руководило яростное желание дать жизнь ребенку? Ты поэтому терпела холод, голод и страх? Я уже присутствовал у тебя в голове? Был крошечным семечком в твоем теле?

Меня очень смущает, что никто из трех женщин не упомянул тебя в связи с Альмой.

Я думал найти в этом подтверждение твоей незаметности, почти невидимости, так хорошо мне знакомые, и понял, что был неправ, заместив тебя Альмой в исследовании и первых набросках к книге.

Я мысленно слился с тобой и всеми вами, погрузился в лаву под названием «оркестр» и воспринял символическое положение матери-кормилицы и защитницы, которое принадлежало Альме, как нечто само собой разумеющееся. Я представлял Альму вашей общей матерью и, чувствуя себя членом группы, полюбил ее как сын… Двойное преимущество: я «вывел» тебя из лагеря, из истории и занял твое место — место эффективной матери, которая всегда рядом и всегда очаровательна, даже в своих слабостях и эксцессах… И я не готов забыть об этом безумии!