В осаде

— Сразу, як батько получит от вас вести.

— Когда он будет у монастыря?

— К вечеру другого дня, може раньше.

— Если раньше, надо так замаскироваться, чтобы у красных не было ни малейшего подозрения.

— Хлопцы дило знают.

— Обсудим детали, — военный развернул карту, — прошу вас сюда.

Клешков, стараясь не проявлять особого любопытства, сидел на скамье.

— Впрочем, вот что, — сказал военный, — пожалуй, я напишу атаману письмо. — Он сея в несколько минут исписал большой лист с маги.

— Понесете вы, — обернулся он к Клешкову. — А вас, — это относилось к Семке, — я принужден оставить. — Он подошел к форточке позвал: — Дормидонт!

— Как оставить? — спросил, поднимаясь, Семка и сунул руку за пазуху.

— Так, как оставили нашего Князева у батьки.

Подошел и стал около Семки огромный бородатый дьякон. За ним скользнул в комнату молодчик в жилетке. Семка посмотрел на них и вынул руку из пазухи.

— Заложником, что ли?

— Пока мы с атаманом не познакомились как следует, я буду вынужден поступать таким же образом, как он с нами.

У Гуляева не было точных доказательств, что Полуэктов замешан в деле ограбления лавки потребкооперации, но само волнение хозяин, а главное, тот факт, чуть не выпавший у него из памяти, что награбленные продукты прятали на его бывшем складе, все это заставляло торопиться с выяснением. В сумерках он поднялся, отложил книгу, натянул сапоги и хотел было уже спускаться вниз, когда услышал, как задребезжали ступеньки под чьими-то шагами. Он быстро застелил шинелью свое ложе, присел на него. В дверь постучали.

— Входите! — крикнул он.

Вошла Нина.

Они не встречались уже несколько дней и Гуляев почувствовал, что слова никак не проходят сквозь гортань. Наконец справившись с неожиданным волнением, он сказал:

— Здравствуйте, — встал, придвинул гостье стул, — садитесь.

Занятый собственными переживаниями, он в первую минуту не обратил внимания на то, как странно она держится. Сев, Нина долго молчала, теребя в руке зачем-то носовой платок, потом, глядя вниз, сказала:

— Владимир Дмитриевич, по-моему, вы очень хороший и добрый человек.

В зыбком свете свечи лицо ее потемнело, и он понял, что это краска стыда. Он и сам почувствовал, что его одолевает какая-то совершенно непривычная робость.

— С чего бы такие сантименты? — спрос он резче, чем хотел.

Нина вскинула голову.

— Вы правы. Самой смешно… Какие сейчас могут быть сантименты? К тому же в нашем возрасте смешно обманываться. Но мы, женщины вечно выдумываем себе кумиров.

— Неужели я попал в столь лестный разряд? — спросил Гуляев.

Он уже чувствовал, что переборщил. Ему было жаль, что после его слов пропало что-то сокровенное, вдруг возникшее у него с этой женщиной здесь, в полутемной мансарде, посреди взбесившегося, залитого кровью мира.

— Я иногда думаю, — сдерживая волнение, сказала Нина низким голосом, — мне иногда кажется, что вы… Что в вас есть что-то необычное, способное заставить меня воспринять вас всерьез, не как других… Но потом я вспоминаю, что вы всего лишь «товарищ Гуляев» и что ведь недаром же, недаром вы с теми, с кем вы есть… все-таки иногда кажется, что вы интеллигентный человек…

— Вас до сих пор удивляет, что интеллигентный человек стоит за революцию? — тихая ярость, которой он не давал выхода, принесла уверенность. — Вы до сих пор встречали только тех интеллигентов, что смотрят на революцию, как на занесенный перед лбом обух? А ваш друг Яковлев? Разве он не с нами?

Нина стиснула платок, скомкала его, долго молчала. Потом сказала изменившимся голосом, в котором он почувствовал что-то чужое, но не успел понять что.

— Да… Вот и Яковлев… Может быть, вы объясните этот парадокс запутавшейся женщине. На той стороне люди вашего круга, вашего уровня. С этой стороны серые и неграмотные, близкие к пещерному уровню мужики. Я, конечно, понимаю, что в прошлом они были обижены, оскорблены в своем достоинстве, доведены до отчаяния, а теперь добились своих прав… Но дальше встает вопрос о построении новой и справедливой жизни… Вы не обидитесь, если я спрошу?

— Не обижусь, — сказал Гуляев.

— Неужели вы верите, что они смогут установить совершенно новые серьезные законы, что они смогут соблюдать их?

— Почему, собственно, нет?

— Разнузданная, развращенная насилием орда?

— Орда?

Она замолчала и отвернулась.

Он молча смотрел на нее. К чему весь этот разговор? Она не понимает и никогда не поймет его товарищей. Зато он прекрасно понимает ее, но что толку… Взаимопонимание зависит от двоих, а не от одного… Впрочем, почему это он вдруг задумался о взаимопонимании?

— Что ж вы не ведете меня? — спросила она с явственными нотками гнева в голосе.

— Куда это?

— В свою ЧК. Я же тут такое вам наговорила!

— Говорите, что хотите… Это ваше право.

— А если я сама пойду в ЧК и скажу, что вы слышали страшные вещи о вашей власти и не донесли?

Он сверху вниз посмотрел на нее. Глаза черно блестели на бледном лице, светилось золото огромной косы.

— Грабители и насильники не способны дать справедливости своей стране, бандиты не могут быть честными правителями!