В осаде

— Приказ директора у меня есть: топливо обеспечить, — возразил Кораблёв и со злобою обрушил топор на толстую чурку.

Топор вонзился в чурку, но не расколол её. Кораблёв хотел поднять чурку и не мог. На глаза его вдруг набежали слёзы.

— И чего вы все ходите, душу надрываете! — закричал он, выпуская топор и чурку. — Желающих много, вот и лечите. А мне сейчас в санаториях разлеживаться недосуг…

— Григорий Васильевич, директор приказал, — повышая голос, повторила Люба. — И работать вы будете. Спать и питаться в стационаре, а днём работать. Если вы не хотите подчиниться, идите говорить с директором.

К девяти часам вечера все пятьдесят больных были обмыты, переодеты, осмотрены врачом.

Яркая лампа под домашним оранжевым абажуром заливала светом стол, покрытый белой скатертью. У каждого прибора лежал вечерний паёк — кусок чёрного и кусок белого хлеба. Официантки в белых передниках внесли ужин — по тарелке овсяной каши с жиром и по стакану соевого молока. Тарелки были маленькие — на этом настояла Люба, потому что небольшая порция каши на большой тарелке показалась бы ничтожной, а маленькие тарелки были полны.

Чисто отмытые, обогревшиеся люди смотрели кругом завороженными глазами и старались есть нежадно, неторопливо. К концу ужина подошёл Владимир Иванович, попросил себе стакан чаю, сказал:

— Ну, друзья, помирать мы не будем. Скоро дадут ток, так что давайте подумаем, как нам возрождать завод.

А на тёплой кухне Люба привалилась спиной к плите, сказала поварихе:

— Я только чуть-чуть посижу…

И мгновенно заснула, покачиваясь и жалостно вздыхая сквозь сон.

9

Объявление было так необыкновенно, что Мария дважды возвращалась к афише и перечитывала её. Да, она не ошиблась и не приняла старую афишу за новую. 11 января в здании Капеллы состоится общегородской вечер интеллигенции, на котором выступят писатели, художники и учёные.

Мария с уважением отметила каждого участника и задержалась на одном имени. Она давно любила этого поэта, романтического и мужественного, в чьих стихах чувство всегда обогащалось мыслью и мир человека расширялся до границ вселенной. Уже во время войны она перечитала его довоенную книгу стихов о Европе. Книга показалась ей вещей и тревожной, как набат. Стихотворение «Противогаз» Мария знала наизусть и всегда вспоминала, надевая надоевшую зелёную сумку. А в последнее время ей не раз приходили на память другие строки поэта, будто написанные сегодня, о страстном упорстве ленинградцев — «но мёртвые, прежде чем упасть, делают шаг вперёд». И ей казалось, что если она и умрёт, то только так — на ходу, в каком-то последнем упрямом усилии.

За окошечком кассы, закутанная до глаз, в двойных перчатках, сидела кассирша. Мария спросила:

— Ну как, покупают?

И кассирша, оживляясь, ответила ей:

— Представьте себе, уже девяносто три билета продала. С вашими — девяносто пять.

Выйдя на улицу, Мария увидела уличные часы — они показывали половину восьмого, но верить им нельзя было — стрелки давно остановились. Во всём городе остановившиеся стрелки часов показывали разное время — время своего последнего усилия. Мария старалась не замечать их, они напоминали ей о каком-то страшном заколдованном доме, где всё умерло, всё окостенело. И сейчас она с досадой отвела взгляд, но вспомнила о купленных билетах и тряхнула головой — в вымершем доме не может быть вечера интеллигенции, дом не вымер и не вымрет… И она пойдёт на этот вечер с Каменским и, может быть, скажет ему потом: «Не уходите… Не уходи…» Он ждёт её слова, давно ждёт. Как объяснить ему, что она рада бы ответить ему от всей души, но слишком напряжены сейчас нервы, слишком изнурёно, иссушено голодом тело, слишком отягощён заботами и тревогой мозг. А любовь должна быть красивой и ясной, страсть — полнокровной. Мы же не обречённые. Если бы я не верила в то, что всё вернётся, я бы сегодня же сказала — не уходи, Леонид… Но я знаю — всё вернётся. Подождём немного, Леонид, я всё равно скажу вам это слово..

— Леонид Иванович, я вас приглашаю на литературный вечер, — говорила она часом позднее, закрывшись в своей штабной каморке и торжественно улыбаясь телефонной трубке.

— Хоть на край света, — тихо сказал голос Каменского. — Вы это серьёзно?

Она рассказала об афише и об остановившихся часах, о девяносто пяти проданных билетах и о том, кто будет выступать.

— В том, что они здесь, есть что-то обнадёживающее, правда? — сказала она. — Было бы безопаснее, и, наверное, полезнее для искусства и науки, если бы они находились где-нибудь далеко. Но мне почему-то приятно знать, что они здесь, ходят по этим же улицам, слышат тот же свист снарядов.

— Я бы предпочёл, чтобы никто из нас не слышал этого свиста, — ответил Каменский. И, подумав, добавил: — Безопаснее — да, вы правы. Но… полезнее? Нет! Я не понимаю художника, который добровольно отказался от таких золотых россыпей материала.

— Золотых россыпей?