В особо охраняемой зоне. Дневник солдата ставки Гитлера. 1939–1945

В следующем году мальчик должен пойти в школу и будет вынужден преодолевать зимой на велосипеде довольно долгую дорогу. Его красивая, но несколько потрепанная одежда плохо подходит к холодам. Тем не менее наступившей зимой он еще долго носил короткий английский матросский костюмчик, с какими другие постепенно расставались. На Рождество ему подарили множество оловянных солдатиков, среди них и санитара с носилками. Надо было видеть его довольно крупную голову, еще не приобретшую правильные формы, его несколько увеличенный пробор в тонких прилизанных белокурых волосах, его нежные края век, прикрывавших ничего не выражающие невыносимо голубые и в то же время безжизненные глаза, в уголках которых застыло выражение некоего испуга, его персикового цвета щечки.

Его розовый ротик уже научился выговаривать общепринятые у мальчишек слова, в том числе и заверения в том, что он непременно хочет стать солдатом. Но речи о желании соответствовать уровню принца у его молодой бесцветной тети явно вызывали неукротимую ярость. Ведь только ей одной было понятно его истинное настроение, что несколько своеобразно выражалось в коротких фразах и глухом голосе, когда она с ним разговаривала.

В доме проживала еще одна женщина – вечно сгорбленная старушка. И нам было непонятно, кем она являлась – то ли экономкой, то ли уборщицей, то ли женой, но спросить мы не решались. Это так и осталось загадкой. Ее лицо прорезали глубокие морщины, гладкие волосы давно подернулись сединой, а в уголках всегда широко распахнутых серо-коричневых глаз таился страх.

Мы видели, как она, кряхтя, разводила огонь в печи или мыла холодные ступени лестницы. Утром, когда солдаты спали после ночного дежурства, часами был слышен один только ее надсадный кашель и шарканье старушечьих башмаков. И так продолжалось до тех пор, пока Жан, осматривая свое хозяйство, не начинал реветь на кухне, как медведь.

Кабак

Летом, скорее всего, у хозяев дел было по горло. Сейчас же посетителей, предпочитавших посидеть в саду, не наблюдалось. Да и сам сад был завален отходами солдатской жизнедеятельности. Дом сильно пришел в упадок, особенно после того, как солдаты стали располагаться на ночлег в застекленной веранде и Жан перестал ухаживать за ним. В подвале накопилось полно воды, и причал завалили брикетами угля.

Влажные стены с выбитыми стеклами покрылись слизью. Из-за щелей же в двери черного хода на кафеле перед ней стал образовываться лед. Там валяются забытые внуком игрушки, а места, где он любил прятаться, покрылись толстым слоем пыли.

На крутой лестнице, представляющей собой убогое замкнутое пространство, шаблонно отделанное деревом, из-за того, что по ней почти перестали ходить, пахнет затхлостью. Желтая краска на ней местами облупилась, и везде висит грязная паутина. Сами же ступени, выполненные из пихты и выкрашенные в красно-коричневый цвет, изрядно поизносились. На стене там висит некое подобие кофемолки, приводящейся в действие маховиком. На нижней же ступени стоят деревянные башмаки и детские шлепанцы. И везде царит запустенье, пыльная серость упадка и беспорядка.

В зале для посетителей пахнет чем-то кислым и несвежим. Аппетитные запахи в нем исчезли вот уже несколько месяцев назад. Сейчас здесь еду не предлагают, поскольку ресторанное обслуживание закрыто. В стеклянной витрине рядом со стойкой, где даже в самых бедных заведениях такого рода всегда выставлены сосиски, заливные отбивные, окорока и несколько плиток шоколада, – пусто. Последние леденцы и бутылки мятного ликера солдаты съели и выпили еще в первый же вечер. Осталась только выпивка, но пиво – слабое, а галерея с бутылками ликера в буфете – исчезла. Нет больше также и привычных для моряков джина, рома, тминной водки и других горячительных напитков. В наличии есть только безвкусный дешевый шнапс, слабый грог, время от времени коньяк и отвратительно сладкий малинового цвета глинтвейн. Но иногда даже это заканчивается, и тогда Жан, которому уже далеко за семьдесят, садится на велосипед. Со своими еле гнущимися коленями, нацепив неизменную фуражку и поношенный костюм, преодолевая ледяные порывы ветра, он направляется вдоль скользкой дамбы в город, чтобы раздобыть там что-нибудь подходящее, что еще можно достать, и возвращается назад, притулив к рулю небольшую коробку.

В нише у окна висят две грязные, покрытые пылью и лопнувшие в нескольких местах по длине картины. На одной из них изображена молодая женщина в неглиже и кружевном капюшоне, держащая возле груди зажженную свечу и защищающую ее рукой от ветра, а на другой – пожилой мужчина с длинной глиняной курительной трубкой и спускающейся на грудь белой, как у патриарха, бородой. После шестой кружки пива, когда глаза начинают сами собой смыкаться, эти поделки уже невозможно отличить от подлинных шедевров Рембрандта, и на ум приходит соответствующая обстановке история прелюбодеяния.