В открытом море

Однако теперь их ссора начала развиваться сама по себе, набирая силу, и перед мысленным взором Ненны опять возникло помещение суда, и оба они выступали там и в качестве обвинителей, и в качестве следователей самого низкого пошиба, отвратительных наемников, которые готовы перевернуть каждый камешек, отыскивая тот, под которым спрятано самое вонючее дерьмо. Мягкий рэкет, лживые «папские» декларации, попытки выяснить, кто был виноват в том, как неудачно прошла их первая «брачная ночь» (на самом деле это был полдень, но тоже не особенно удачный), и снова мягкий рэкет, упреки по поводу денег, потраченных на покупку «Грейс». А их брак, который в данный момент рассматривался в суде, выглядел совсем не так, как до сих пор представлялось им самим; мало того, он вообще не имел ничего общего с тем их «давнишним» браком, и не было рядом никого, кто объяснил бы им, что происходит.

– И вовсе ты меня не хочешь, – повторял Эдвард. – Если бы ты действительно меня хотела, то и была бы со мной. А тебе всегда нужно было только одно: чтобы тебя все хвалили, как маленькую девочку, успешно выступившую на вечеринке.

Он, должно быть, совсем позабыл, как ведет себя Тильда, подумала она, и ей стало страшно. Но Эдвард все продолжал ее упрекать, говорил, что она и детей по-настоящему никогда не любила, что ей просто нравилось думать – исключительно для самоуспокоения, – будто она их любит.

Пока что ни один из них голос особенно не повышал, во всяком случае, их вряд ли можно было расслышать внизу, где Гордон все продолжал бренчать на фортепиано. Но потом, когда Ненна решила прибегнуть к последнему средству и сказала мужу – сознавая, впрочем, что это не совсем правда, – что Марта очень просила вернуть папу домой, ее вдруг снова понесло, и она, хотя с ее стороны это было в высшей степени глупо, опять назвала миссис Ходж малоприятной особой, а дом отвратительным, прошлась и по «девичьей» односпальной кроватке, и по идиотской коллекции храмовых колокольчиков, а потом спросила, не лучше ли ему взяться за ум и понять, что он был бы куда счастливее, живя с любимой женщиной, пусть даже и на старой барже, и Эдвард вдруг резко повернулся к ней, задев стоявшую перед газовым обогревателем миску с водой, и заорал:

– Да разве ты женщина!

Очнулась Ненна уже на улице. Выбегая из комнаты и впервые за все это время буквально заливаясь слезами, она сразу за дверью неловко столкнулась с матерью Гордона, которая тут же громко заявила, что в своем доме она имеет право стоять, где ей нравится; в общем, даже если Эдвард и кричал что-то ей вслед, она все равно не сумела бы его расслышать. Вылетев на улицу, она, не снижая скорости, понеслась прочь от этого дома; ей казалось, будто она летит, едва касаясь ногами земли. Оказалось, что магазинчик «фиш-энд-чипс» все еще открыт и там горит свет. А Ненна так надеялась провести эту ночь с Эдвардом; так мечтала вновь проснуться с ним рядом и, как всегда, слева от него, что давно уже вошло у них в привычку, а это совершенно неправильно позволять браку превращаться в привычку, что, впрочем, отнюдь не доказывает, что она перестала быть женщиной.

Она брела по улицам, все время поворачивая направо, пробираясь между автобусами и все ближе подходя к железнодорожному мосту. Вот и Севен-Систерз-роуд. Но, увы, было слишком поздно, и станция оказалась закрыта. А в руках у Ненны не оказалось даже сумочки. До нее только сейчас дошло, что сумку свою она забыла у Эдварда, а значит, у нее нет ни гроша, и «суточный» билет на автобус тоже, разумеется, остался в сумке.