В ожидании Роберта Капы

После проведения съезда одной из главных опор Фронта в среде интеллектуалов стала Ассоциация революционных писателей и художников. Некоторые сюрреалисты, устав гоняться за своими призраками, вернулись на грешную землю, чтобы взглянуть в лицо гнетущей действительности, миру, готовому взлететь на воздух. Даже самые утонченные поэты-лирики стали спрашивать себя, не пора ли вступать в компартию. Герта себя к коммунистам не причисляла, но в их программе ориентировалась. Не зря же ее просвещал настоящий русский большевик. Георгий первым посвятил ее в тайны марксизма-ленинизма, когда Герта была еще подростком и мечтала стать похожей на Грету Гарбо. Эндре скорее склонялся к троцкистским, а то и анархистским воззрениям, больше соответствовавшим его независимому нраву, его склонности вечно ходить по краю, рисковать.

Старые кафе больше чем когда бы то ни было напоминали политические клубы. Здесь были все. Живописцы, писатели, беженцы, фоторепортеры… Пикассо с глазами быка, готового броситься на матадора, и кокетливая Дора Маар, затянувшие до бесконечности свой медовый месяц; Маи Рей, низенький, загадочный трудоголик, вместе с Ли Миллер, самой красивой американкой Парижа, высокой, светловолосой и коварной, разбившей ему сердце; Матисс и его серьезная жена с вытянутым лошадиным лицом; Бунюэль с головой, сделанной как будто из арагонского кремня, любитель послушать джаз в отеле «Мак-Магон» – там он и познакомился с Жанной Рукар, на которой потом женился, предварительно заставив ее снять с шеи и выбросить в Сену золотой крестик; Хемингуэй и Марта Геллхорн, вечно на грани краха, вечные соперники, готовые в любой момент биться друг с другом или вдвоем со всем миром на своей собственной партизанской войне. Сложные пары, совсем не похожие на традиционные семьи, в которых широкобедрые матроны, засунутые, как в проволочную клетку, в тесные корсеты, терпеливо наглаживали мужнины сорочки. На левом берегу Сены рождалось новое понимание любви, противоречивой, опасной, как прогулка босиком по тропическому лесу. Герта и Эндре чувствовали себя в этой компании уютно. Будто в большой чудаковатой семье.

Общая программа левых сводилась к нескольким пунктам: амнистия заключенным, право свободно объединяться в профсоюзы, сокращение рабочей недели, роспуск военизированных формирований и сотрудничество в борьбе за мир в рамках Лиги Наций. Но 3 октября, в обычный, ничем не примечательный день, сто тысяч солдат итальянской армии под командованием маршала Де Боно без предварительного объявления войны атаковали со стороны Эритреи абиссинские войска императора Хайле Селассие. Танки и горчичный газ против луков и стрел. Лига Наций наложила на Италию незначительные санкции, но Великобритания и Франция продолжали поставлять ей нефть даже после того, как стало известно о нападениях на госпитали и машины Красного Креста.

– Европа спит. – Эндре стукнул кулаком по столу. Насупив брови, он уверенно вещал с помоста в баре «Капулад». Герта раньше никогда не видела его в роли политического оратора, но таким Эндре ей нравился еще больше: пылкий, неистовый, почти яростный, угольно-черные глаза сверкают негодованием. Набухшая вена билась у Эндре на шее, когда он обличал бесчеловечные расправы Муссолини над мирным населением с целью запугать эфиопский народ.

– Они нарушают Женевскую конвенцию.

Но как это ни удивительно, международные новости не сумели полностью разрушить очарование той осени 1935 года, когда улицы были усыпаны желтой листвой, а тонкие, как тростник, девушки курили до рассвета в джаз-клубах. Герта ходила в кино, заглядывала в книжные магазины, в одном из которых как-то вечером обнаружила «Годы презрения» Андре Мальро, писателя, так же душой и телом преданного борьбе с фашизмом. Иногда ночами, когда Эндре спал, почитав немного, она вставала и подходила к окну в его рубахе, накинутой на плечи, чтобы выкурить последнюю сигарету, облокотившись на подоконник. Вдалеке горели огни Парижа. Октябрьский воздух не давал Герте уснуть, совсем как в детстве – когда приходило время отправляться в постель, ей жилось и чувствовалось острее всего. Еще в те времена Герта каждый вечер вспоминала все события дня, брала карандаш и своим детским почерком записывала их в ученическую тетрадь, стирая слова ластиком, если делала в них ошибки. Этот ритуал и теперь был необходим ей. День без него казался незаконченным. Когда Герта писала, то успокаивалась. Пыталась привести мысли в порядок, разобраться в них, чтобы понять, как жить дальше. Это были ее и только ее мгновения, где не было места ни друзьям, ни возлюбленным.