В ожидании Роберта Капы

На публике Герда покоряла всех. Это ее умение восхищало Капу с первых дней их знакомства, но теперь оно же внушало ему неуверенность. Он начал сомневаться во всем. Их связь стала пунктирной, неустойчивой. Они превратились друг для друга в тех, кем были в самом начале – в родственные души, в неразлучных товарищей, коллег, компаньонов. И иногда – только иногда – спали вместе. Словно отступили на обманчиво невинную нейтральную территорию. Но Капа был слишком горд, чтобы играть роль тайного любовника. Такого он вынести не мог. Когда Герда укрывалась за бастионом своей независимости или в большой компании заводила с кем-то разговор один на один, в то время как Капа стоял рядом, он, в приступе странной болтливости, начинал громко рассказывать анекдоты, которые даже ему самому не казались смешными. Капа всегда вел себя так, когда начинал думать, что его отправили в отставку. Пытался истолковать каждый жест Герды, будто тайный код. Подозревал, что она нашла ему замену. Однажды увидел, как Герда стоит в коридоре, держа за лацканы Клода Кокберна, корреспондента лондонской «Дейли уоркер», хохоча над чем-то, что он шепчет ей на ухо. Несколько следующих дней он преследовал бедного журналиста и доводил его до ручки. Но во что она, черт побери, играла? Он уже не верил в знаки нежности Герды, когда, проходя мимо, она гладила его по волосам или когда опиралась на его плечо, если им случалось оказаться на соседних стульях. «Если она не со мной, то против меня», – решил для себя Капа.

Но чем больше он старался не думать о ней, тем сильнее сходил с ума от тоски по ее телу, по равнине ее живота, по легкому изгибу лодыжки, по выступающей ключице. Только эту географию он признавал. Ему нужна была не одна ночь с нею, а все подряд ночи, чтобы кидать ее на любую из этих старинных кроватей под пологами, раздвигать ее коленки, проникать в нее, подчинять ее своему ритму так, чтобы она наконец забылась, чтобы исчезла из ее черт суровость, из-за которой Герда иногда казалась такой далекой. Отполировать ее, как ветер полирует голые скалы. В последний раз так и было. Жестко, яростно. Они оба рухнули на колени, его голова – под ее рубашкой, солоноватый вкус ее пальцев во рту, а потом – неудержимая страсть. Он схватил ее за волосы и с силой потянул назад, лицо его исказилось, он был неудержим, ненасытен, целовал ее – почти кусая, ласкал, едва удерживаясь, чтобы не оцарапать. Овладел ею, как дикарь, как будто не любил, а ненавидел. Но ненавидел он не Герду, а будущее.

– Я уезжаю, – сообщил он, не поднимая головы, прежде чем выйти босиком из ее комнаты.

А что же еще было делать? Он постепенно сходил с ума.

К тому же она прекрасно справлялась одна.

Работа поглощала Герду, как никогда прежде. Она привыкла вставать чуть свет и возвращаться затемно. На рассвете обходила Западный парк и всю запутанную систему траншей вокруг Университетского городка. Вернувшись с линии фронта, шла по проспекту Пятнадцать с половиной, встречая бродяг, равнодушно огибая труп какого-нибудь бедолаги, которому нынче не повезло (проведя на войне уже почти год, она, сама того не заметив, обросла защитной броней, разучилась бояться смерти). Однажды Герда остановилась перед киноафишей, с которой смотрела Джин Харлоу, наполовину злая, наполовину добрая, полуангел-полувампирша – как и положено героине, которую надо спасать, – и рядом с нею Кларк Гейбл, спаситель, улыбающийся, брутальный, нежный, мужчина, который должен был стать ее испытанием, отвергнуть ее, слегка унизить, облить презрением, но в то же время ответить на ее любовь неистовой любовью, могучей, как сама природа. Вечная история. Столько глубоко затаенной злости, столько душевных метаний – и все для того, чтобы спрятаться от собственной доброты. Кино – дань мечтам и призракам.

В середине марта мятежники предприняли очередную атаку на Мадрид с северо-востока. Но наступление итальянских войск, присланных Муссолини, было отражено и переросло в контрнаступление, окончившееся блестящей победой республиканцев под Гвадалахарой. Герда объехала отвоеванные районы по узким и топким дорогам, забитым грузовиками и танками. В этот день она вернулась в Объединение интеллектуалов усталая и бледная, штатив камеры был весь изрешечен фашистскими пулями.

Когда Рафаэль Альберти разволновался, оттого что Герда подвергается такой опасности, та показала на ножку штатива и сказала:

– Лучше уж сюда, чем в сердце.

Но не была уверена в этом.