В ожидании солнца (сборник повестей)

Осеин притормозил машину, свернув на обочину. «Москвич» остановился, фары погасли, лишь сзади светились подфарники, их свет бросал на стекла свои рубиновые отсветы, и казалось, что где-то далеко полыхало огромное пожарище. По крыше забарабанил дождь, капли мокро шлепались о ветровое стекло, стекая по нему розоватыми змейками.

— У всех его нет, — насмешливо повторил Осеин и обнял Лилю.

— Ну зачем это? — устало проговорила она.

— Мы ведь не дети, — ответил Осеин, и в голосе его послышалось раздражение.

— Тем более, что не дети.

— Поэтому и не будем ломаться…

Он пытался притянуть ее к себе, она вяло воспротивилась.

— Давай лучше поговорим.

— Надоело — все говорить, говорить! — уже со злобой сказал Осеин.

— Почему вы не женитесь?

— Зачем? Чтобы создавать себе подобных, постоянно тяготиться бытом и заботами? Это еще успеется. Да и о чем это мы? Идите лучше сюда. — Он вышел из машины, открыл заднюю дверцу. — Ну идите же!

— Мне и здесь хорошо, — с насмешливым кокетством ответила Мишульская.

— Да не бойся, Лиля, — переходя уже на «ты», сказал он. — Здесь такое есть у Саида, иди посмотри! — Осеин что-то вынул из кармана чехла. — На минутку…

Любопытство взяло верх, и Мишульская пересела на заднее сидение.

— Что там? — Она вглядывалась в темноте в то, что держал в руках Осеин, и наконец разобрала: это была обыкновенная бутылка.

— Домашнее, сладкое, мое любимое, то, чего не хватало нам к шашлыку. У Саида оно всегда имеется в машине. Попробуй…

— Спасибо, не хочется.

— Ну немножко, только попробуй.

Она отпила, вино было вкусным, терпко-сладким, мгновенным теплом растеклось по телу. Сразу захотелось закурить. Но не успела она достать сигареты, как ощутила на плечах сильные ухватистые руки Осеина, а его губы на своих губах. Она не оттолкнула его, но и не ответила на поцелуй. Больше того, ее вдруг разобрал смех, нервный, мгновенно обезоруживший Осеина.

— Ты чего? — все еще не отпуская ее, со злобной дрожью в голосе спросил он.

— Ой, ничего, ой, не знаю! — продолжала еще пуще смеяться она.

Осеин снова попытался прижать ее к себе, но Лиля резко оттолкнула его и, тоже переходя на «ты», выкрикнула:

— Да пусти же ты, за кого меня принимаешь? — И вышла из машины.

Где-то далеко-далеко пылал огнями город, а тут была кромешная тьма, шел дождь. Однако странно, откуда он? В темном небе роилась густая россыпь мелких звезд, наверное, одна-единственная тучка и зависла лишь над тем местом, где стояла машина, в которую Лиле не хотелось уже возвращаться.

— Садись, Лиля, поехали, я больше не буду.

— Поезжай сам! — Мишульская произнесла эти слова так, как выговаривают ругательства.

— Сумасшедшая!

— Пошел вон! — почти весело ответила она и зашагала по мокрому, в скользких отсветах далеких городских огней шоссе.

Осеин развернул машину, догнал Лилю:

— Садись же!

— Не сяду.

— Ну и оставайся, милая, черт с тобой! — крикнул он, и «Москвич», взревев, помчался в сторону города.

А Лилю вдруг охватил страх. Она шла, вслушиваясь в каждый шорох, ей чудились то змеи, которых в пустыне было великое множество (все казалось, что они переползают дорогу), то барс (она слыхала, что те обитают в пустыне и по ночам выходят на охоту), и каждый всхлип дождя, каждый звук, которого, может, и не было на самом деле, а лишь создавала его обостренная страхом Лилина фантазия, заставляли останавливаться, прислушиваться, едва не припадать к земле.

Но вот вдали ослепительно скользнули фары машины. Лиля поняла, что это возвращается за ней Осеин, и тут же сошла с дороги, спряталась за какой-то песчаный бугорок, уже не страшась ни барса, ни змей. На сердитый окрик Осеина не отозвалась. Нет, она вовсе не боялась его, не таких видела и не то познала в жизни, ее просто охватило чувство злобной мстительности: поезди, мол, поищи, покричи, поволнуйся. А еще ее душила какая-то обида…

Осеин, проехав километра два, вернулся обратно, снова звал ее, и опять она не отозвалась. «Дойду сама, — решила, — хоть до утра буду идти, а дойду сама!» И уже шагала без страха, испытывая лишь одно чувство — жалость к себе. Может быть, именно поэтому и стало вспоминаться ей самое обидное и трудное в ее жизни, что выпало ей за тридцать далеко не счастливых лет, и Лиля даже всплакнула, тихо, по-бабьи подвывая, будто страшась, что кто-то услышит ее. Так она плакала лишь однажды, когда сын, которого она родила, едва ей стукнуло девятнадцать, слабенький, с тонкими, как велосипедные рули, ручонками, умер, не дожив и до года. «Это все кино твое проклятое, командировки твои!» — кричал муж. Он был старше ее на десять лет, работал на санэпидемстанции санитарным врачом, нравился ее родным своей видной внешностью и «положительностью» — не пил и не курил.