В ожидании солнца (сборник повестей)

А она полюбила его лишь за то, за что любят часто в ранней юности подобные ей дурочки — за высокий рост и красивое тонкое лицо, за умение играть на гитаре и петь про любовь песни собственного сочинения. Как выяснилось уже вскоре, ничего высокого, кроме роста, в нем не было, ничто тонкое в душе и не ночевало, а песни такие сочинял и хрипловато пел под гитару чуть ли не каждый городской мальчишка. Она, сельская девчушка, только что поступившая в ПТУ, тогда этого еще не знала. Оказалось, что он и книги-то ни одной толковой не прочел, что он, человек интеллигентной профессии, не любил ни кино, ни театра, а по телевизору смотрел только футбол да фильмы про шпионов. Для Лили же кино, едва она переступила порог студии (устроилась туда на работу после замужества), стало второй жизнью. «Положительный» муж постоянно устраивал скандалы, требуя ее ухода из студии, а один раз даже избил ее, изрубил топором все ее вещи, от рубашек до пальто, чтобы Лиля не только на киностудию, но и на улицу не могла выйти. Она выплакалась, надела мужнин костюм, подвернув длинные брюки, и в таком виде явилась на студию. Домой она больше не вернулась, домом для нее на всю жизнь стало кино…

Лиля не знала, сколько километров прошла она по этому пустынному шоссе. Было уже за полночь, когда она ступила на тротуар первой улочки города. Улица перед гостиницей тоже была пуста, лишь у двери под навесом кто-то зябко жался, куря сигарету. Лиля сразу же узнала Цалю.

— Ты еще не спишь? — обрадованно спросила она и бросилась ему на шею.

— Что случилось, где ты была? — строго спросил Цаля.

— Ходила, гуляла, думала. Я столько сегодня передумала и вспомнила!

— А я жутко переволновался, как никогда… В молодости так не волнуются, наверное! Старею…

— Нет, ты просто ревновал. Сознайся, ревновал, да?

— Было малость…

— Глупый! Замерз… — Она хотела застегнуть на его пиджаке пуговицу, но вспомнила, что так и не успела ее пришить. — Пойдем ко мне, пришью, — сказала мягко.

— Твои соседки уже спят.

— Тем лучше.

— А если не спят?

— Значит, притворятся… Они ведь добрые.

17. Луна и звезды

Утомительный съемочный день для большей части группы заканчивался властным режиссерским «Стоп!» и вдруг наступающей (после того, как гаснут диги и лампы) полутьмой, когда хочется немедленно смежить уставшие глаза. А вечером — отдых, его проводили кто как умел, по своему вкусу и способностям. Отдых для всех, кроме режиссеров, оператора и художника. Они еще долго сидели в номере у Коберского за журнальным столиком, вычерчивая на ошметке ватмана кадры, устало споря и сдержанно переругиваясь. А потом Жолуд написал своим разборчивым, несовременно красивым почерком «листок оповещения» на завтра, где точно указано, когда кому выходить на площадку, какая техника будет обслуживать съемку. Лист подписал Скляр, и Жолуд вывесил его в вестибюле.

Уже поздно вечером Коберскому позвонила администратор гостиницы и сказала, что для Осеина освободился номер.

— Виталий, собери и перенеси его вещи в его тридцатый, а то разбудит меня среди ночи, — попросил Аникей Жолуда, облегченно вздохнув.

Когда все ушли, взглянул на часы: они стояли, видимо, забыл завести. Услышав в коридоре голос Мережко, приоткрыл дверь:

— Который час теперь, Саша?

— Половина двенадцатого. Ты еще не спишь, к тебе можно? Как прошла съемка? — Мережко сочувственно смотрел на посеревшее от усталости лицо режиссера.

— Вроде бы нормально, — заводя часы, ответил Коберский.

В дверь постучали, заглянула дежурная.

— Аникей Владимирович, — радостно сказала она, — вы слушали последние известия?

— Нет, а что? — насторожился Коберский.

— На завтра обещают солнце!

Он поморщился и махнул рукой:

— Каждый день обещают… Спасибо вам, попробуем еще раз им поверить. — И уже к Мережко. — Чем занимался?

— Да пописал малость. Задумал-то давно, а никак не начну.

— Начнешь! — ободряюще усмехнулся Коберский. И тут же, словно ушат холодной воды: — А сценаристом настоящим ты все же никогда не станешь.

— Это почему же? — обиделся Мережко.

— Потому, что ты чистейшей воды писатель, проза твоя слишком самобытна. Писатель — это мастер, художник, а сценарист — всегда ремесленник, пусть даже хороший, даже гениальный, но все же ремесленник.

— Ну, это все спорно, — пожал плечами Мережко, усевшись в кресло. — Все это спорно, Аникуша, любое произведение, будь то сценарий или повесть, удачно, когда хорошо и ко времени написано.

— Все это так. Но все же осмелюсь утверждать, что сценарист — это литератор без своего лица, литератор, лишенный индивидуальности, пусть даже он и талантлив. А писатель, даже посредственный, имеет всегда что-то свое, присущее только ему одному, что-то самобытное. И работать вам в кино трудно потому, что, как это ни парадоксально, именно ваша самобытность и мешает вам. И нам с вами по этой же причине работать нелегко. Но мы с тобой все-таки еще поработаем. Напишешь — тащи мне, буду первым твоим читателем… — Коберский протянул ему руку.

— Посмотрим, — поднялся Мережко, — только когда это будет?