В парализованном свете. 1979—1984

Очутившись перед дверью своей квартиры, постояла в нерешительности, достала из сумки зеркальце, заглянула в него. Темные круги под глазами. Бледное, измученное лицо. Отыскала ключ, вставила в прорезь замка.

Вошла, опустила сумку на пол, стянула плащ. В коридорном просвете возник темный мужской силуэт. Она чуть не вскрикнула: «Аскольд!»…

— Алексей? Что за глупые шутки!

— Репетирую. — Муж стащил с головы рыжий парик. — Юбилей. Карнавал. Весь институт готовится.

— Мамочка!..

Инна обернулась. На нее, не мигая, смотрели вопросительные глаза дочери: круглые, серо-голубые, с крапчатой радужной оболочкой. Детские руки обвили шею. Инна прижалась губами к мягким волосам, заплетенным в две тощие соломенного цвета косички.

— Как вы тут без меня?

— Болеем.

— Опять промочила ноги?

— Мы с папой стояли под дождем за билетами.

— Польский фильм, — сказал Алексей. — О том, как ищут пропавшего актера.

— Он под поезд попал.

Инна с тревогой и жалостью взглянула на тонкие ножки, торчащие из-под халатика.

— Папа, расскажи, как машина задавила куклу.

Алексей утомительно долго стал пересказывать содержание картины, будто это было главное и единственное, о чем им предстояло говорить сегодня. Потом включил магнитофон.

— Выключи.

— А?

— Выключи эту кретинскую музыку! — взорвалась она.

— Ну пожалуйста. Ты что, не в духе? Хочешь есть?

— Нет, спасибо.

Муж убирал со стола, гремел кастрюлями.

— Знаешь, меня собираются повысить.

— Поздравляю.

Тонечка стояла, прислонившись к стене, и как завороженная поворачивала голову из стороны в сторону, словно не слыша родительских голосов и только по движению губ догадываясь, о чем они говорят.

Инна вновь почувствовала прилив сильного раздражения. Этот суетящийся мужчина, ее муж, чье присутствие она выносила с трудом, был такой гладенький, добропорядочный, благополучный, глупый, пустой, с этой своей самодеятельностью, хозяйственными заботами, перспективой служебного роста. Ее возмущало в нем все. Внутри что-то трепыхалось, дрожало и дергалось. Пусть она плохая жена, мать, никудышная хозяйка. Неблагодарная. Несправедливая. Уж какая есть. Триэс предупреждал, когда она только пришла в лабораторию: начнется странная, ни на что не похожая, опасная, прекрасная жизнь, из которой нет возврата. «Вы уже не сможете жить, как другие. Убедитесь сами». Она убедилась! Теперь ей нужны либо крылья, либо помело ведьмы, а не благопристойные беседы с этим ординарным человеком, которому нет дела до ее забот и проблем. Их ничто больше не объединяло.

Тонечка уткнулась в материнский живот, прижалась и затихла.

— Любишь меня?

Девочка кивнула, не поднимая лица.

— Если бы мне снова пришлось уехать… на некоторое время… — Подрагивающая ладонь едва касалась мягких детских волос. — Ты с кем бы хотела быть?

Ответа не последовало. Инна попыталась силой оторвать от себя дочь, но та прижималась все крепче.

— Опять с папой? Ты его больше любишь!

Тонечка зло оттолкнула мать и стремглав выбежала из кухни. Алексей громко вздохнул, осуждающе покачав головой.

ГЛАВА XIX

МУЗАРЕЛЛА ФЕСТИВАЛЬНАЯ

С приходом к власти Никодима Агрикалчевича Праведникова кетеновая тематика, которая в практическом отношении сулила разработку эффективных стимуляторов роста сельскохозяйственных культур, вновь получила горячее одобрение институтского руководства. На нее даже отпустили дополнительные средства, но в том уже не было особой нужды. Сергею Сергеевичу удалось отыскать лазейку, найти хитроумный обходный маневр, который позволил бы Инне защититься независимо от институтских веяний. Еще в Приэльбрусье, сидя на краешке измятой постели в Охотничьей комнате, Триэс впервые подумал всерьез о возможности превращения кротонов в кетены. Неужели этот мальчик Аскольд Таганков был прав и такое действительно возможно: превратить консерванты в ускорители роста, статическое в динамическое, смерть в жизнь? Путь, однако, был слишком трудным, ненадежным, пролегающим к тому же вне круга проблем, которыми традиционно занималась лаборатория — но и весьма заманчивым, конечно, дьявольски соблазнительным. Вот почему он и не удержался тогда, сделал заметки в своем делегатском блокноте, нарушил старое доброе правило искушенных людей: никогда не выходить из круга. Сходная мысль явилась потом в Лунине. Она имела совсем иное обличье, и он сразу даже не узнал ее. Но, перелистав однажды, в связи с работой над монографией, свои старые, многолетней давности записи, он вдруг обнаружил, что идея, подобная этой, приходила к нему еще раньше — гораздо раньше, чем он мог поначалу предположить.