В парализованном свете. 1979—1984

Темным ноябрьским вечером по Четвертому проспекту Монтажников двое странного вида граждан волокли жалкое бесчувственное тело, подхватив под руки с разных сторон. Ноги несчастного, более походившего на тряпичную куклу, нежели на существо, еще подающее признаки жизни, оставляли глубокие борозды в раскисшем, хлюпающем снегу, но тотчас эти неверные прочерки затягивало жидкой кашицей, и уже в нескольких шагах не оставалось следов. Светло-серый ворсистый балахон пожилого, который поддерживал несчастную жертву справа, понизу был изрядно испачкан грязью. Человек тяжело дышал, очки сползли на кончик носа, расширенные от натуги глаза маниакально светились, а щеточка седых усов хищно вздернулась, как у кролика, обнажив ряд неправдоподобно белых и ровных искусственных зубов. Губы же его более молодого напарника в кожаном, поскрипывающем при каждом шаге пальто были презрительно сжаты, будто ему стоило больших трудов преодолеть собственное отвращение. Позади, на некотором удалении, припадая на левую ногу, плелся самый из них молодой — длинноволосый субъект в спортивной куртке, поблескивающей в ртутном свете фонарей, яркой лыжной шапочке и сильно потертых джинсах, обтягивающих его тощие, длинные, кривоватые конечности. Этот тоже был в очках, впрочем совершенно темных и потому неуместных ночью, ибо если в это пасмурное время года солнце случайно и выглядывало днем, то уж теперь оно наверняка находилось недосягаемо далеко, по другую сторону земли. Перевесившись на один бок, самый молодой нес туго набитый портфель, столь же для него нелепый, как и солнцезащитные очки.

Необозримый, безнадежно отсыревший Четвертый проспект Монтажников, залитый жасминовым светом фонарей, пах остывшей баней и отгоревшим топливом, хотя машин, как и пешеходов, не было видно. Лишь редкие светофоры, нервически перемигиваясь, открывали и закрывали путь отсутствующему транспорту. Вскоре подозрительная компания свернула за угол. Молодой человек с портфелем задержался, опасливо озираясь, и вперевалочку побежал догонять остальных.

— Эй, не туда!

Шедшие впереди остановились. Кожаное пальто ослабил поддержку, и обмякшее тело почти целиком оказалось на попечении пожилого. Голова пострадавшего дернулась, беспомощно упала на грудь. Приближающийся молодой человек пальцем свободной руки указывал на дом, громоздившийся в глубине двора, на той стороне улицы, перпендикулярной проспекту. Подойдя, он заглянул в безжизненное лицо.

— Небось уже дуба дал.

Кожаное пальто ничего не ответил, тогда как пожилой сердито засопел, нервно закашлялся.

— Какой же ты пошляк, Тоник… Кхе! Откуда столько цинизма?

Он упрямо встряхнул податливую ношу, Кожаное пальто подхватил, и они двинулись наискосок, прямо на красный свет. Глухо стукнулся о мостовую сначала один, потом другой ботинок пострадавшего, будто с тротуара скатили детскую коляску. Что-то булькнуло, засипело у него внутри, и все трое прибавили шаг.

Улица ползла боком. При рассеянном искусственном освещении глаза седого желто-зелено светились из-за круглых стекол очков.

— Антон! Это безумие. Кхе!

Белый клеклый налет запекся в уголках губ.

— Поменяйся с Тоником, — прозвучало в ответ. — Пока все идет по плану. Только возьми у него портфель. Там документы, ключи от квартир, письма и телеграммы. Отправишь все завтра утром.

— От каких квартир?..

Они едва успели остановиться, заслышав отчаянный перезвон неведомо откуда выскочившего трамвая. Неотснятой кинопленкой стремительно пронеслись пустые, освещенные окна. Громыхнуло, тренькнуло, утробно прогудело, и вислозадый трамвай, виляя красными хвостовыми фонарями, утек по невидимым, затянутым снежной кашицей рельсам.

Земля продолжала дрожать и вибрировать. Трое не двигались с места. Над их головами шипело, испуская мертвенный свет, одно из искусственных неоновых светил, да в некоторых подъездах запертых на ночь магазинов скучно мигали сигнальные лампочки. Дома глядели остекленевшими глазами нижних этажей, множились, размываясь в ореоле зависших над асфальтом стеклянных баллонов со светящимся газом.

Через оптические линзы очков глаза Седого казались огромными. Кожаный Антон сунул свободную руку в левый карман, извлек аптечную упаковку, продавил большим пальцем фольгу, выкатил на язык маленькую таблетку.

— Еще бы чуток — и каюк! Для него даже лучше, — кивнул Тоник в сторону доходяги.

— Ничего умнее не мог придумать? — сорвавшимся бабьим голосом прикрикнул на него старшой.

— Молчи, придурочный.

— Нахал! Сопляк! Кхе! Антон!.. Антон Николаевич, что же это? Кхе! Я ведь ему в отцы гожусь.

— В деды, — невозмутимо уточнил Тоник.

— Что? Как ты сказал? Кхе!..

— Не уподобляйся, — попытался успокоить Седого названный Антоном Николаевичем. — Не обращай внимания. Ну что ты хочешь… Dementia præcox[7]…

Колючие усики прыгали. Лязгала вставная челюсть. В гневе Седой — звали его Платоном — едва не потерял контроль над собой. Сказывались последствия старой контузии.

— Ладно, пошли.