В парализованном свете. 1979—1984

— Я обязательно хочу перевести вашу последнюю книгу, Платон. Этот ваш маленький эссей о Будапеште — о, это великолепно!.. Вы так мало были — и так верно увидели… Я думаю… Хочу думать… Так правильно?.. Ага! Хочу думать, что… Ах, с выбором издательства не будет проблем… Хотя, вы знаете… Издательства предпочитают романы… и…

Круглый, выпуклый лоб Ирэн напряжен. Она облизывает губы кончиком языка, с трудом подбирает слова.

— … и рассказы… да… но гораздо реже…

Между указательным и средним пальцами дымит сигарета.

— Рассказы не так интересно… Их меньше читают… Будет лучше издать ваш роман… Можно предложить издательству «Европа»… Оно издает много книг ваших писателей…

— Кхе!

— О чем ваш новый роман?..

— Кхе!.. Тут трудно сказать коротко… Кхе!.. Это история тройника…

— Что такое… «тройника»?..

— Двойник, — говорит Платон, — два, — показывает он на пальцах, — это понятно? Кхе!..

— О, да… Достоевский?..

— Кхе!.. А тут их трое…

— Понимаю… Очень интересно… Что-то новое… Обязательно пришлите… Как только выйдет… Но почему ТРОЙ-НИК?..

Платон Усов задумывается. Платон Усов вертит за ножку пустой бокал, водит по застиранному желтому пятну на белой когда-то скатерти.

— Платон!

Усов не слышит.

— Платон!..

Писатель Усов реагирует не сразу, не сразу отрывает остановившийся взгляд от ножки бокала, поднимает глаза. Он щурится, будто от яркого света, ударившего вдруг в лицо. Пытается вспомнить, сообразить, где он находится, почему и зачем. Молодой человек в темных очках стоит возле столика, криво усмехаясь.

— Ты чё, стронцо?

— Да вот, тебя жду, — шутит Платон устало.

— Кончай травить!

Тоник расплывается в улыбке. Этот пентюх писатель, конечно, загибает, но слышать такое всегда приятно.

— Один? С бабой?

— Что?!

— Ладно, не пыхти. Уже заказал?

— Маша сейчас подойдет.

— Мне второй вариант, — говорит Тоник, откладывая в сторону меню комплексных обедов, отпечатанное на папиросной бумаге. — В кино пойдешь?

— Вряд ли.

— Слышь? Возьми тогда два билета. Эта сука в кассе мне не дает. Порка мадонна! Путана Ева! Только членам твоего профсоюза.

— Мы не состоим в профсоюзе. Кхе!..

— Ну в смысле…

Платон кладет на скатерть два синеньких кинобилета, разделенных точечной перфорацией.

— Во! Ну ты гигант… А для Антона? Он тоже хотел…

— Здесь ведь два.

— Так я не один… И Антон… Соответственно… Будь человеком, сходи. Чё стоит? А я место покараулю. Пиво пока закажу. Тебе пиво брать?

17

— Это я, — отвечает Антон Николаевич на вопрос, заданный женским голосом из-за двери.

Замок щелкает, дверь отворяется — и тайное убежище принимает беглеца.

Так открывается однажды долгие годы сокрытая, неявная, неведомая дверь, и радостный, испуганный, растерянный, осчастливленный человек входит в мир, плачет, кричит, сучит ножками. И тогда дверь захлопывается за ним, исчезает прорезь в стене — будто ее не было. Отныне множество разных дверей — радости и печали, дворцов и тюрем, домов и учреждений — дверей дощатых и цельных, обитых железом и обклеенных фанерой, литых и резных, разукрашенных и грубосколоченных, легких и непрошибаемых, больших и малых — возникнет на его пути, пока, идя по анфиладе жизни, он не дойдет до той последней, за которой уже ничего нет.

Дверь же, в которую собирается войти теперь Антон Николаевич, в некотором роде особенная, хотя и расположена она на девятом этаже самого обыкновенного современного дома. За этой дверью — смерть и новая жизнь. Иное время и иное пространство. Иная логика слов и событий, которую по эту сторону порога логикой никак уж не назовешь. Короче, там, за дверью, Антона Николаевича ожидает любовь. Томление лани на ясной поляне. Звездные миры за синими шторами.

Звездные миры и остановленное мгновение.

Ну и так далее…

Доктор Кустов медлит перед закрытой дверью. Стоит ему только войти — и опрокинется весь смысл прошлой жизни, и строгий, прямой его профиль во встречном, хлынувшем из открытой двери потоке другого времени вдруг расщепится на множество составляющих, чуть сдвинутых относительно друг друга фаз движения, как на смазанном снимке, сделанном со слишком большой, нерасчетливо долгой выдержкой. И привычное, совершенно стершееся за годы ощущение собственного бытия распадется на фантастически яркие, чистые составляющие, как расщепляется, пройдя через призму, белый свет дня.

— Это я, — говорит Кустов немного смущенно, словно бы все еще не решаясь, пугаясь этих маленьких, беличьих, устремленных на него глаз, этих коротко стриженных волос и родинки на щеке.

18