В парализованном свете. 1979—1984

На кладбище в тот день Платону Николаевичу Усову попасть не удалось. Так сложились обстоятельства, что в тот день он не попал на кладбище, где под занесенным ноябрьским снегом бугорком земли покоилось то, что многие годы только и связывало его с жизнью, что было его молодостью, надеждой, первым успехом, счастьем, судьбой. Его возвращение с войны, ее капризная челка, заразительный смех, жаркие объятия… Неумолкающие звуки музыки, неиссякаемый источник света, будто все те годы, независимо от внешних событий и обстоятельств, он постоянно пребывал в некой воображаемой резервации, в ауре теплого воздуха, защищающего от стужи… Он уезжал в свои нескончаемые творческие поездки, возвращался, писал книги, встречался с друзьями, любил женщин, а вечный источник тепла грел его, как бы далеко он при этом ни находился. И вдруг этот источник иссяк. Стало холодно, зябко, сыро. Пришлось надеть зимнюю шапку, белье и еще толстый свитер под серое, некогда модное широкое пальто, которое изрядно выносилось и уже плохо грело. Иногда он чувствовал себя таким старым и до того никому не нужным, что его не могли согреть ни теплая одежда, ни дружеские клубные вечеринки, ни девочки, временами взбадривавшие его своим любопытством, ни игра с самим собой в полного сил, привлекательного мужчину, ни старые, написанные им книги, ни новые, еще не написанные. Ничто не грело по-настоящему, кроме мысли-воспоминания, что его любовь по-прежнему находится где-то недалеко, совсем рядом. Можно доехать на метро и автобусе или взять такси, отвезти цветы и пробыть сколько захочется.

Он постоянно стремился туда, жил этим стремлением, но всякий раз что-то неизменно мешало. Вот он уже покупал цветы, садился в метро, автобус, такси, однако путь его непременно искривлялся, он попадал в какие-то нелепые ситуации, комические истории, в другие районы города, дарил цветы каким-то другим, зачастую совсем незнакомым женщинам, и сие как бы совершенно от него не зависело. Он действительно хотел, в самом деле стремился, но — не получалось. Рвался — и тотчас забывал. Устремлялся — и двигался в ином направлении. Всякий раз причина оказывалась досадно неуважительной, постыдно глупой. Раскаянье сжимало сердце. Исполненный решимости, он вновь и вновь отправлялся на кладбище, и вот наконец — наконец-то! — оказывался среди гробниц, саркофагов, каменных плит, конных статуй, церковных кафедр. Неприкаянный, бродил с букетиком поникших, свернувшихся, как засохшая кровь, гвоздик в шуршащем целлофане, растерянно озирался по сторонам, искал дорогую могилу. Вдруг останавливался, привлеченный скульптурным поясным портретом мужчины с выразительным, запоминающимся, волевым лицом, читал надпись, пожимал плечами, покашливал, склонял голову то на один, то на другой бок, отмечал про себя добротность материала, совершенство пропорций и невозможность того, чтобы этот жизненно достоверный скульптурный портрет горожанина был изображением римского императора. Тут многое казалось недостоверным — не только надпись, свидетельствующая об этом, но и сам факт нахождения останков римского императора столь далеко от Римской империи.

Заслышав музыку, нарастающее крещендо, и подчиняясь теперь ей одной, он переходил от памятника к памятнику, от скульптуры к скульптуре, впадал в тоску и меланхолию при виде такого количества надгробий, стараясь не смотреть в сторону тех фотографически вялых копий, которые почему-то собирали вокруг себя большинство посетителей. В копиях тех не было ничего правдивого, верного и даже просто интересного. Они не выражали ни сути жизни, ни тайны смерти. Все эти мертвенные, не оживленные ни душевным трепетом, ни фантазией ваятеля застывшие отражения или слепки свидетельствовали прежде всего об отсутствии истинного переживания, неизменно связанного с поэтическим преображением и нарушением мертвенной симметрии. И когда Платон Николаевич замечал сочувствие на лицах останавливающихся возле них, любующихся ими, он объяснял это только людским добросердечием и состраданием к почившим в бозе. Иные же памятники вызывали в нем неотступное желание думать, сострадать, давали импульс к пространным размышлениям.

Однако подспудно в нем жило чувство страха, боязнь не найти свою любимую в этом посещаемом живыми городе мертвых. От избытка внутреннего напряжения и смятенности чувств Платон Николаевич шевелил губами, читая надписи на русском и латинском языках, теребил потрескивающий целлофан, плохо соображая даже, в какую сторону ему следует теперь двигаться.